Сердце трубадура (СИ) - Дубинин Антон - Страница 12

Но под конец она все же не выдержала, и один-единственный длинный всхлип прорвал плотину. Через мгновение — а иначе и оказаться не могло — он уже обнимал ее, целуя в склоненную голову, и не найти бы ей прощения с такими хитрыми уловками, на которые только последний негодяй не клюнет… Какое уж там прощение — разве что в одном-единственном случае: если бы она не заплакала нечаянно.

Потом, впервые за много-много дней, они предавались любви — на неразобранной кровати в широком алькове, не загасив ни одной из многих ярких свечей, и у них было чудовищно мало времени — кто угодно мог постучать в дверь когда угодно, а внизу собирались на ужин жители и гости цитадели, и у этих двоих, ласкавших друг друга на краю пропасти, даже не было времени раздеться по-хорошему… И Серемонда, уже заведомо проигравшая свой спор, уже познавшая собственную слабость и позор, была до невозможности счастлива. Она целовала своего возлюбленного — в глаза, в руки, в темную смешную родинку на ухе, и опять дивилась, какие у него ладони — сильные, с теми же мечевыми мозолями на указательном, что и у Раймона, что и у большинства рыцарей, но притом и изящные, с этим далеко отставленным, прямым большим пальцем (знак плохого лгуна), с пальцами, чуть расширявшимися к концам, с острыми суставами… Гийом, маленький мой. Возлюбленный мой, сын мой. Нерожденный мой сын.

— Что, моя донна? — горячий шепот, легкое, быстрое дыхание. Она испугалась, что произнесла это вслух — свою постыдную молитву: «Не покидай, не покидай меня, прошу тебя, не покидай, прошу Тебя, Господи, пожалуйста, оставь нас вместе…» Испугалась — и не ответила, только простонала что-то невнятное, еще сильнее подаваясь навстречу, и он зарылся лицом в ее мягкие, длинные волосы… Ничего не надо доказывать, нет никаких сестер, споров, глупой гордыни, ничего нету. И не надобно. Только, Господи, пожалуйста, оставь мне моего Гийома, оставь мне его, оставь мне только это.

А Гийом ни о чем не думал. Тело его само сказало за него, что он ее любит и не оставит ни за что, и не надо было разбираться, где здесь любовь, а где жалость, где страх и где печаль, и где Серемонда, тихо плачущая — она часто плакала под его прикосновениями — а где его давно умершая мать… Делай, что делаешь, главное — будь честным и храбрым и будь готов за все отвечать. Тогда, может, будешь угоден Господу. А если и тогда не будешь — все равно останься таким.

Уже наведя порядок в своем туалете — они все успели, их никто не потревожил, им повезло — Гийом обернулся к своей даме, оглаживающей ткань верхней одежды, стремясь заглянуть себе за спину — все ли там лежит правильно?..

— Гийом, нам нужно поспешить. Дай Бог, чтобы ужин еще не начался.

— Да, конечно… А кстати, донна, какое это нижнее платье?.. Ну, в котором мне надо завтра выйти к обеду?.. Вот это, которое на вас?..

— Д-да… Или н-нет… То я переменила, вон оно, на перекладине…

— Какое? — Гийом уже стоял у длинного горизонтального шеста, куда вешают одежду, чтобы не помялась, и тащил что-то голубое за длинный шелковый рукав. — Это вот?

— Это… А ты… хочешь… все-таки…

— Так я его заберу пока? — юноша сворачивал длинную штуковину в маленький кулек, не дожидаясь слов согласия. — Чтобы завтра к вам не заходить за ним, а то это было бы странно… Только надо самому будет незаметно отнести его ко мне, за пазухой, что ли — пажа-то не пошлешь. Я тогда обойду залу по галерее, сбегаю к себе и приду позже, хорошо? Надеюсь, Рай не рассердится, что я опоздал…

Серемонда молча глядела на него мокрыми глазами и чувствовала себя… непонятно даже, кем. Она чувствовала себя необыкновенно легко и как-то пусто, будто изнутри у нее исчезла вся плоть и оставался только теплый, растекающийся свет. И больше ничего.

…Гийом сдержал-таки свое обещание, явился на обед в Серемондином платье.

Это была голубая, вышитая понизу жемчугом рубашка с длинными, узкими рукавами, закрывающая все тело от шеи до ног. Но мерка Серемонды была все же не Гийомова, хотя он и казался небольшим для своих лет — однако же плечи его, туго обтянутые шелком, смотрелись весьма странно, и руки вылезали из рукавов голыми запястьями. Есть на свете и мужская одежда подобного покроя — однако же либо слегка короче, либо уж длиннее, и без этих знакомых всему замку жемчужинок на подоле, и без торчащих складок на его плоской груди, и лопаться на плечах ей тоже вовсе не обязательно… В общем, Гийом, с красноватыми от бессонной ночи глазами вошедший в залу в подобном роскошном уборе, вызвал не меньше эффекта, чем сделала бы это огромная глыбина из катапульты. Обед был торжественный — сегодня уезжала Агнесса, и даму надлежало проводить; потому за столом, кроме Раймона и его приближенных рыцарей, сидела еще небольшая свита баронессы де Тараскон. Паж, собравшийся было протрубить воду, едва не подавился воздухом и забулькал в рожок. Эн Раймон во главе стола поднял свои широкие, сросшиеся на переносице брови. Агнесса уронила кубок. Элиас де Серданьи, сидевший в конце стола, так стиснул зубы, что у него чуть не треснула челюсть.

— Прошу прощения, мессен, что слегка запоздал…

…Еще бы не запоздал. Так долго и с таким скрежетом влезал в это проклятое платье!.. А самое печальное, что бессонная ночь не помогла: он так и не измыслил, как же будет оправдываться в своем поведении. «Ну, Гийом, вы же поэт, придумайте же что-нибудь», сказала вчера Серемонда — но легко сказать, придумайте! То единственное, что сумел выдавить Гийом из своего отказавшегося служить мозга, даже на самый непредвзятый взгляд выглядело диковато.

— Гийом, да на вас, никак, женское платье?

Гийом, слегка взлохмаченный и до крайности нелепый, с изумлением оглядел себя сверху вниз, для верности даже ощупал грудь и бока руками. С выражением полнейшего непонимания ошеломленно приподнял нижний край одежды.

— Неужели и впрямь, господин мой Раймон?..

— И похоже, что я знаю эту рубашку, — барон резко встал, грохотнув высоким креслом, сделал шаг вперед с выражением той же огорошенной сосредоточенности, что появлялась у него в бою. — Да, Гийом, это и впрямь платье моей жены!..

— Как же так, господин мой Раймон? — тупо повторил Гийом, медленно зацветая красными и белыми пятнами. Ну же, мозги, давайте, работайте, возопило все его существо, взывая о спасении; но мозги пребывали в состоянии блаженной отрешенности от мира и спасать никого, подлецы, не собирались со всей очевидностью.

— Это я должен вас спросить — как же так, друг мой Гийом, — голос Раймона сделался очень странен. Некоторым рыцарям в зале стало слегка нехорошо.

Гийом улыбнулся, как слабоумный, и развел руками. Руки глупо торчали из узеньких голубых рукавов.

— Да я и сам не знаю, как так получилось, эн Раймон, — выкрутился он из последних сил, чувствуя опять — второй раз за сутки — это ощущение приближающейся розги, замирающего горячего воздуха. Господи, говорила же мне мама — не ври, сынок, хуже будет… Почему я тебя не послушал, мама, мамочка?.. Пусть я провалюсь куда-нибудь прямо сейчас, только пусть мне не надо будет больше врать… — Как-то оно так… получилось само, я понимаю не более вашего… Я, видите ли, всю ночь писал новую канцону и что-то вообще уже ничего не понимаю…

…Элиас де Серданьи получил бы огромное, самое большое наслаждение в своей жизни, если бы его сейчас попросили своего лучшего друга выдрать. Или хотя бы закатить ему по шее — да посильней, так, чтобы встряхнуть ему мозги, несчастному идиоту, чтобы уже никогда не… Элиас почувствовал, как он вместе с Гийомом медленно проваливается в черную-черную воду. Друга надо было спасать.

— Слуги, монсеньор, — вскакивая на ноги, вскричал он, ухмыляясь, как полоумный, и взгляды — хотя бы частично — обратились на него. — Слуги, прачки… разболтались совсем!.. Никуда не годится… Мне недавно тоже дамский шенс подсунули. Принесли мои вещи после стирки, я стал поутру одеваться — хвать, а там дамский шенс, совсем маленький, весь в каких-то бусинках… Спасибо, паж заметил. Это все прачки, они шалят, монсеньор, разболтались совсем, вилланки проклятые… Узнать бы, кто, да и выпороть, а, господа?..