Как убивали Сталина - Добрюха Николай - Страница 27

С другой стороны, согласно выводам, которые вытекают из всей имеющейся у меня информации, главной причиной отказа Горького ехать в Париж могли стать вновь нахлынувшие на него сомнения. Сомнения оттого, что идеи коммунизма, вызвавшие невиданную поддержку масс на словах, на деле в СССР продолжали осуществляться далеко не в белых перчатках. Более того — в «ежовых рукавицах». А Горький, понимая, что ему обязательно предстоит на этот счёт сказать в Париже своё веское слово, не знал, что делать…

Вот так на поверку выглядели сладкие сказки о Горьком — писателе и человеке, который утопически верил, что историю можно творить, не пролив даже слезы ребёнка. Блажен, кто верует!

Дед его (по матери) Василий Васильевич Каширин прожил 80 лет (1807–1887). Бабушка Акулина Ивановна (в девичестве Муратова) — 74 года. Могла бы и больше, если бы не сломала ногу и не сгорела на 8-й день от «антонова огня». Казалось, и внук их Алёша будет жить долго. Однако мать его Варвара Васильевна (по мужу Пешкова) скончалась в 1879 году 35 лет от роду — от чахотки, а отец Максим Савватиевич Пешков и того раньше — летом 1871-го, когда был ему всего 31 год. Ухаживал за 3-летним Алёшей, заболевшим холерой, и… заразился. Сына выходил, а сам не выжил. Вот такое неопределённое здоровье получил в наследство будущий всемирно знаменитый мастер слова, и, «заработав» по молодости чахотку, протянул с нею до 18 июня 1936 года, т. е. всего чуть более 68 лет. Да и те 68 лет жил, что называется, от кровохарканья до кровохарканья. Кстати, после смерти было объявлено, что на тот свет отправили его «врачи — вредители». Однако на этот счёт в архиве нашёл я такой документ, который (представлю его ниже) свидетельствует, что писатель вполне мог умереть и сам, и что буквально каким-то чудом (и не раз!) избежал казалось бы неминуемой смерти.

Холера, как уже сказано, убила ухаживавшего за ним отца, а его не взяла. Как «заработал» он смертельно опасную в те времена чахотку? От матери или от бродяжьей жизни? А может, подорвала здоровье молодого богатыря пуля, которую он в себя выпустил? Удалось отыскать автобиографическое описание того, как это было вечером 24 декабря 1887 года на Феодоровском бугре высокого берега реки Казанки, когда Алексей Пешков пытался убить себя… «Купив на базаре револьвер, заряжённый четырьмя патронами, — писал Горький, — я выстрелил себе в грудь, рассчитывая попасть в сердце, но только пробил лёгкое, и через месяц, очень сконфуженный, чувствуя себя донельзя глупым, снова работал в булочной… Чёрт знает, почему я решил убить себя. Трудно ответить. После попытки самоубийства моё отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред кем-то, и мне было стыдно жить». Кто знает, не это ли ослабленное выстрелом лёгкое искалечило здоровье ему на всю оставшуюся жизнь?

… Не прошло и 8 месяцев, как маятник его судьбы сделал совершенно противоположный ход. В августе 1888-го декабрьское нестерпимое желание «не жить» сменилось несравнимой ни с чем «жаждой жизни». Слова из воспоминаний Горького: «Взорвалась бочка керосина. Крыша надо мною запылала. Стало нестерпимо жарко. Бросился к лестнице — густые облака дыма. Я растерялся. Задыхаясь, стоял неподвижно. Казалось, волосы на голове трещат. Кроме этого не слышал звуков. Понимал, что погиб, отяжелели ноги, было больно глазам, хотя закрыл их руками. Инстинкт жизни подсказал единственный путь спасения — я схватил в охапку тюфяк, подушку, окутал голову овчинным тулупом и… выпрыгнул в окно чердака. Очнулся на краю оврага. Я был пьяный от радости».

Вскоре смерть отступила от него снова. Странствуя, увидел, как озверевшие крестьяне истязают женщину. Хотел защитить. Куда там? Вот строки из письма, почему повезло выжить: «Меня сильно избили, вывезли из села… и бросили в кусты, в грязь, чем я и был спасён от преждевременной смерти, ибо получил «компресс». В Николаев меня привёз шарманщик, ехавший с какой-то ярмарки…»

Были ещё везения. Я отыскал в архивах и одно из последних.

…Эта смерть могла случиться в самый неподходящий момент — сразу после того, как Горький вернулся из последней эмиграции. Если бы она случилась — хуже всего пришлось бы Сталину. Во всём цивилизованном мире заговорили бы, что это специально Сталин выманил Горького — чтобы… убить(!) за ту страшную критику Октябрьской революции и её вождей, которую распространял заграницей Горький. Однако писатель и на этот раз выжил — но, можно сказать, в данном случае явно повезло обоим: и Горькому, и Сталину. А положение складывалось критическое.

29 июня 1931 года в 10 часов утра в ЦК ВКП(б) Сталину и в СНК Молотову передали бланк Санитарного Управления Кремля со срочным «Сообщением о состоянии здоровья т. М. Горького». У получивших это сообщение Сталина и Молотова сразу отлегло от сердца, потому что Начлечсанупра Кремля Металликов осторожно давал понять, что самое страшное, скорее всего, позади. В частности, он писал:

«День 28 июня прошёл спокойно, крови в мокроте было немного, но к 11 час. вечера усилилась одышка и кашель, появились симптомы ослабления сердечной деятельности…

<…> Сегодня, 29 июня, в 10 ч. утра, внешний вид и общее самочувствие хорошие…

Возможность обострения, как со стороны лёгких, так и со стороны сердца, не исключена…

<…> У постели больного всё время находится д-р Л. Г. Левин. (Тот самый Левин, с которым будет связана смерть Горького. — НАД.)

Сегодня вечером состоится консультация в составе специалистов по лёгочным и сердечным заболеваниям».

В связи с критическим состоянием писателя было категорически предписано соблюдать «абсолютный покой, запрещение каких бы то ни было деловых бесед и посещений».

Случившееся произвело такое потрясение в Кремле (как говорится, вернули из заграницы на свою голову!), что следить за лечением (чуть ли не в качестве больничной сиделки) приставили самого М. Ф. Владимирского — тогдашнего наркома здравоохранения РСФСР.

На полях кремлёвского бланка рядом с этим сообщением некто (быть может, сам Владимирский), явно переживая из-за свалившейся ответственности, подробно записывал, что происходило и что делалось, дабы спасти… наконец-то вернувшегося в «родные пенаты блудного сына Революции».

28/VI утром (12 ч. дня) т. Холачов (или Калачов — неразборчиво, — НАД.) уведомил о сердеч. припадке у Горького: узнал об этом Ворошилов и сообщил Холачову, последний тогда позвонил Левину.

В 6 час. вечера я был у Горького вместе с Холач(овым) и Левиным, а утром вызвал из Ленингр. Горюнова.

Горький был вне постели и Левин не настаивал на постельном покое.

29.12 ч. был Горюнов условились о консультации. Горюнов настаивал, что в интересах больного консультацию назначить не вечером 29-го, а утром 30-го.

Металликов, ради того, чтобы сложить ответственность, советовал на 6 ч. — 7 час. вечера».

Пункт, в котором говорилось, что лечащий врач «Левин не настаивал на постельном покое» на тот день главного больного Советского Союза, через 7 лет дорого обошёлся всей медицинской свите, а самому Левину стоил жизни.

Дело в том, что 18 июня 1936 года Горький несмотря на то, что долго и очень тяжело болел, тем не менее достаточно неожиданно скончался. Левин, — как об этом говорил потом (в марте 1938 года) на судебном процессе по Делу «антисоветского право-троцкистского блока» прокурор А. Я. Вышинский, — опрометчиво опубликовал в газетах излишне откровенный некролог «Последние дни Алексея Максимовича Горького». Некоторые медицинские подробности этого некролога вызвали подозрение у компетентных органов. Назначили следствие. Пошли экспертизы. В итоге пришли к выводу, что эта смерть на совести наркома НКВД Г. Ягоды и его «правой руки» доктора Левина. А началось всё из-за женщины — жены сына Горького Максима Пешкова. Она была любовницей Ягоды. Муж, естественно, ограничивал её свободу. Из-за чего любовные утехи неоднажды срывались. Это приводило кровавого наркома в такое бешенство, что он решил устранить Пешкова, как лишнюю преграду для своих сладострастных наслаждений. Позже, на суде, Ягода, пояснив, почему «мотивы убийства носят сугубо личный характер», скажет: «Я признаю себя виновным в заболевании Максима Пешкова».