Чужой - Ахметов Фарит - Страница 1

• 1/27
• Следующая

Случилось несчастье.

Сегодня я думаю: была ли его гибель неожиданной для меня? Да и для него — разве не предчувствовал он, что не доживет до старости? Был ли на свете хоть один человек, способный понять и уберечь его?

Наши пути-дороги пересеклись в армии. В 1983 году служили мы в особых моторизованных частях милиции г. Свердловска. Название, как говорится, интриговало, хотя ничего «особого» в нашей работе не было — обычная охрана общественного порядка на улицах города.

Старший патруля, с которым я должен был выйти в тот вечер, сразу обращал на себя внимание. Коренастый, немногословный Риф Разин держался спокойно и уверенно, милицейская форма сидела на нем как влитая и была вне всякой критики. Его полные достоинства жесты и внимательный взгляд черных упрямых глаз выдавали в нем человека неглупого и решительного. «На подлость он не способен», — заключил я, удивляясь, что проникаюсь к нему симпатией.

Это первое впечатление выглядело обманчивым, поскольку слухи о Разине ходили разные. Баламут Деряев окрестил Разина чекистом и трусом и рассказывал случай, когда тот отчитал Деряева за одну невинную шутку, вполне ординарную для армейских нравов. Вся казарма умирала со смеху, слушая эту байку, и казалось действительно нелепым и подозрительным, почему Риф так вскипел.

— Идем мы по парку, — рассказывает Деряев, — и видим: мужик пристроился за киоском, цветочки поливает. Пьяный вдребезги. Я думаю: ну, вражина, хлебнешь ты у меня своей мочи, сучара македонская. Сорвал с него кепку и прямо под струю подставил. Ему бы остановиться, имущество свое поберечь, так ведь прижало его — льет как из пушки. И отвернуться не догадается. Тупой, сволочь! Полную кепку нафурил. А я ему эту кепочку — аккуратненько так на головку. Стоит он, бедненький, глиста вонючая, мочу свою облизывает, ждет, что дальше будет. Хотел я ему пару раз врезать, да пожалел, думаю, чего об него мараться. Ну, трешник законный, конечно, потребовал и пинком под зад проводил. Пойдем, говорю, Разин, перекусим, деньги теперь есть. А его аж кондрашка хватила, трясется весь от страху. И как же, говорит, тебе не стыдно грабить наших советских граждан? И давай мне морали читать, как на политзанятиях. Нет, ребята, вы как хотите, а я с этим чекистом больше в патруль не ходок. С кишками продаст.

И хотя об этом самоуправстве никто из комсостава так и не узнал, относиться к Разину стали настороженно, а иные и вовсе избегали его как чумного.

А потом вдруг поползли другие слухи. Будто бы Разин проявил героизм и спас одного из патрульных от ножа хулигана. Драка в ресторане «Малахит» едва не закончилась трагически, если бы не расторопность старшего патруля, который разнимал дерущихся.

Словом, неизвестно было, кому верить и чего ждать от этого человека, слегка сутулая спина которого молчаливо маячила в двух шагах впереди нас. Будто чувствуя наше отчуждение, он держал дистанцию и не оборачивался.

Я поравнялся с Разиным и спросил:

— Ты откуда родом, командир?

— Из Татарии.

— Казань большая…

— Да нет, я из Дербешки. Слыхал?

Я даже остановился от неожиданности. В деревне Разина я бывал, она находилась километрах в тридцати от моего родного Актаныша. Слово за слово, мы разговорились. Я видел, как он обрадовался земляку, как постепенно оттаивал холодок в его глазах.

С того самого вечера мы говорили почти ежедневно.

Я узнал, что родители Разина еще живы и переехали в Актаныш, когда Дербешка попала в зону затопления. Он им часто писал письма, а невесты у Разина не было.

Он никогда не жаловался на службу, хотя я догадывался, как ему тяжело. Некоторые его суждения об армии пугали своей откровенностью.

С усталостью, которую можно было принять за злость, он говорил о том, что моральный климат армии за два года превращает человека в животное, в машину, которая обязана выполнять любой приказ, а в большинстве случаев приказы эти бессмысленны. Он признавался, что не встречал среди офицеров порядочных людей — по его словам, свои человеческие качества они теряют уже в военном училище.

Словно подслушав этот разговор, наш комвзвода в тот же вечер перед отбоем выгнал солдат на плац и приказал маршировать под дождем, распевая песни. Почти два часа солдаты молча сносили это издевательство. Наконец, измотанные нервы не выдержали, и мы запели, после чего были отпущены на ужин и спать.

Я видел, что Разин запел вместе со всеми. Наутро он сказал мне, что, кажется, перестал себя уважать. У меня на душе тоже было скверно.

Мы не стали друзьями, может быть, потому что просто не успели: через месяц меня перевели в другую часть. Однако судьбе было угодно спустя годы еще раз свести нас, и вот при каких обстоятельствах.

После армии я не бросил милицию, хотя и особой карьеры не сделал. В мае 1991 года дела службы, а потом семейные, позвали меня в Ижевск. И почти сразу же в моем кабинете раздался телефонный звонок.

Звонил Разин.

— Да, это я. Прошу прощения, даже не знаю, как обратиться. Дело вот в чем… Я только что уволился из прокуратуры. Вернее, был вынужден. Хочу вернуться домой, к родителям. Не выручишь с машиной? У меня тут кой-какие вещи…

Я обещал. На следующий день я заехал за ним на своем «москвичонке». Глаза у Разина были потухшие.

— Сделай одолжение, прочитай на досуге вот это, — сказал он, когда мы погрузили пару его чемоданов и сели в машину. Он протянул мне совершенно новую общую тетрадь, на желтой обложке которой черной пастой было аккуратно выведено: «Тотальная ложь, или Крушение идеалов».

— Твое?

Он кивнул.

— Ты все поймешь. Я наводил справки, узнал, что ты сам балуешься… Тоже пишешь. Это что-то вроде дневника… Хотя о хронологии я не заботился. А фамилии изменил. Написано залпом. Месяц в больнице, делать было нечего…

Он здорово изменился. Раньше извиняющегося тона я за ним не замечал.

— Слушай! — вдруг воскликнул он и на миг показался мне прежним Разиным. — Давай я сяду за руль. Дорога дальняя… Уж больно не терпится услышать, что ты скажешь.

Я согласился. Мы тронулись, и я погрузился в чтение.

Это потом я не раз и не два перечитаю рукопись, разделю ее на главы, придумаю другой заголовок…

Чужой.

Это потом я осознаю, что он, не заботясь о хронологии, написал не дневник, а повествование о последних годах своей жизни.

Это потом я пойму, что все написанное им — правда, потому что узнаю в его судьбе живые черточки своей судьбы, в его мыслях — отголоски своих мыслей, в его поступках — свои поступки, пусть даже не всегда совершенные. Но ведь я мог совершить их, если бы не обстоятельства.

Все это будет потом, а будущее нам пока неизвестно.

Мы пока в прошлом и настоящем.

Врачи говорят мне, что с сердцем шутки плохи. Я и сам знаю. Уже не первый раз оно дает мне понять, что пора сделать хотя бы маленькую передышку в этой борьбе.

Никогда не думал, что на койке так хорошо. Не надо никуда спешить, звать на помощь тех, кому пока доверяю, беспокоиться о будущем, не надо вообще бояться, что завтра ОНИ могут сделать что-нибудь страшное с детьми или уничтожить меня самого без всякого предупреждения.

Ничего этого не надо. Хотя ОНИ не отступят, конечно.

Тогда ради чего все это было? Сейчас, когда врачи вытащили меня «оттуда», и я могу привести в порядок свои мысли, этот вопрос едва ли не самый главный. Странно, что я не умер, и вот теперь впервые задаю его себе.

Ради чего? Или ради кого?

Ради женщины по имени Надежда, моей жены, теперь уже бывшей? Но ведь она предала меня, и именно ей я обязан последним инфарктом. Да, она не виновата, что полюбила другого. Она не виновата, что он оказался замешанным в преступлении, скорее всего, она даже этого не знала. И все-таки она предала меня, потому что лгала. С первой до последней минуты.

• 1/27
• Следующая