Маски - Белый Андрей - Страница 8

• Предыдущая
• 8/88
• Следующая

Набросит на сталь лезвия, чего доброго, тальму свою; и предложит ему посидеть на ней.

Вскочишь!

____________________

– Работа славнецкая! – Тителев ломик подкинул. В испарину бросило.

Вдруг ему Тителев:

– Мебель заказана: можете переезжать; харахорику бросьте; смахайте домой; и – валите сюда с чемоданчиком; пока ремонт – забирайтесь ко мне: на чердак; он, – чердак, – не дурак.

И запрыгал с захожей собакою: щелк да пощелк!

«Собача!»

Собакарь!

____________________

Это место – лысастое!

Осенью не городской, не людской – деревенский здесь шум от деревьев, чуть тронутых, или – еще от чего? И уже – вырывается: и выше выспри глаголит, как… шамканье страшных старух.

Это – шаркает шаг с бесполезным бесстрашием сердцебиенья, —

шаг —

– смерти, —

– в давно не сметенные листья,

в давно безглагольное сердце: под вывизги рыва планеты швыряемой.

И, – с бесполезной жестокостью больно катаемое и усталое сердце, – разрывчато бьется.

Ты ищешь чего же, душа моя? И ты чего надрываешься, под колесом Зодиака, песком засыпаемая? Здесь все то, что ищешь, – костенеет. Здесь —

– домовладелица —

– Психопержицкая —

– и Непососько – отслюнивают ассигнации. Шелест их слушаешь ты.

Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода на Козиев Третий, что ветер с возвышенной лыси отчесывает взвивы пыли, охлестывает пустоплясом песков, вырываемых из буераков —

– плешивую площадь —

– с заржавшим трамваем!

____________________

Так – что!

Не попрешь на рожон: с чемоданчиком притарарыкал; и – сел к ним на харч.

– Перевёзенец наш!

Повели на лысатое место, откуда винтил пустоплясь дуновеньем окраин; смотрели на пригород; как перехвачен он балками; слой пылевой, где обоз ползал издали; медное небо и бледное поле.

И сирая, синяя Русь!

____________________

Отобедали: луком томленым несло.

Позвонил Тиссертацкий: с короткой бородкою, но без усов; обвел каменным глазом; и выбритый череп пронес монотонно в гостиную.

Сколько было здесь, именно здесь, пережито впоследствии!

Входишь, – и тотчас снимаешь очки, потому что – рябит: рои черненьких мух, как охлопочки жженой бумаги, на каре-оранжевом выцвете – вьются винтами в глазах.

Это – крапы обой и горошины желтых протертых кретончиков кресельных; ржаво-рыжавые шторы; их карие крапы; и – пляска предметов: дешевеньких, ношеных, замути зеркала; скос его рамы; растреск потолка обвисает лохмотьями сметанной копоти; ящик под лапистым ситцем; китаец качает фарфорового головою на яркий пестрец, на китайские лаки, на синие птицы, на всю эту старбень; пол – крашен под рваным ковром, на котором затерты рябиновые, голубые и ярко-зеленые лапочки.

Элеонора Леоновна аховым взглядом следит (с раздра-женьем) за действиями Никанора Иваныча, севшего к пепельнице и копающего пережиги листков, не дожженных дотла; вот он вытащил синий задирыш; и силится буквы прочесть.

Любопытно: «пше-вже» получается.

Тут он глазами наткнулся на глазки: как радуги!

Пальчик она приложила ко рту; и – пустила дымок, перевивчатый, легкий; прошла сквозь него; повернулась, – какая-то вся возбужденная.

Вдруг, ухватив рукоять разрезального ножика, вытянув шею и вытянув руку, она острием проколола пространство пред носом подпрыгнувшего Никанора Иваныча.

Разумеется, – в шутку.

– Леоночка, брось-ка ты ножик!

____________________

Бубнил Тиссертацкий про синие лица солдат, про трахомы, которые распространяются противогазовой маской; а черные крапы садились мушиного стаей на стекла очков Никанора Ивановича; по каким-то своим перемигам между Тиссертацким и Тителевым выяснялось, что он, Никанор, им мешает, что именно в пятницу частное здесь заседанье статистиков; и зазвонились: Зеронский, Трекашкина-Щев-лих, Мардарий Муфлончик и доктор Цецос.

Никанор же Иваныч пошел: затвориться; постельной пружиной скрипел: без огня; кавардачило; мухи летали в глазах, а сквозь них – синелицый солдат в черном шлеме расстреливал облако хлора.

– Ну и разговорчики же! Сон укачивал.

И, —

как —

– под ухами бухавших пушек, – привзвизги разбитых дивизий!

Но это пыхтело и фыркало: под полом; и, разбиваясь на дрызги —

– дивизий, —

– дрежжал: «Ундервуд».

– Непокойный дом: дом с резонансами!

Бита мастистая карта, которой рука Никанора Ивановича собиралась ударить…

Как?

– Тителев, Тителев!

А переехал, и Тителев стал – «тилилик»; чудеса в решете, как сказал духовидец!

Воспитанный Бюхнером[5], сам нигилист, невесомостям сим в решете он не верил, а яйцам, в нем спрятанным; как они сквозь решето могли просто утечь в его мозг головными абстракциями, чтоб из уха вторично родиться?

Он слышал:

– Тилик… Тилилик!

Стрекотало, тиликало.

Элеонора Леоновна на ночь умеркла; Терентий же Титыч, в халат запахнувшись, со свечкой стал «ничто», с той минуты, как он пожелал доброй ночи под лесенкой; Агния-баба – храпела.

Не червь древоточец ли?

Ухом прилипши к стене, он открыл слуховую вторую действительность; есть ведь в домах аберрации[6], приоткрывающие разворохи далекой квартиры, коль ухом случайно коснешься стены.

Как ударится:

– С кем ты спала?

И в семейную драму уткнешься: вопрос только – в чью?

____________________

Мой вопрос к архитектору:

– Вы, гражданин, понимаете ли, что у вас – телефонное место, откуда все то, что страдает и любит, проходит в ушную дыру через пар отопления? Взяли ли вы на учет этот факт, гражданин?

____________________

Переюркивая по стене, ловил звуки он: перебитные, с прохватом молчания; и ухом нащупал он центр звуковой: голос, перебиваемый сипами, шлепом шагов, дрекотаньем машины, жужжанием валиков, передвиганием косных тюков; вместе взятое – ревы далекого мамонта, бьющего хоботом в камень веков.

Сердце ёкнуло в нем, когда эта действительность стала поступками, если не шкурой одетых людей, обитающих в каменном веке, то шайки отпетых мошенников, вышедших из-за репейников. Тут он —

– в исподней сорочке, —

– босыми ногами, —

– на пол,

чтоб осиливать лестничный винт над ничто, о которое нос обломаешь, – ползком, как оранг, помогающие в беге себе парой верхних конечностей.

Слушал густое молчание, перебиваемое всхрапом Агнии.

Так он вторично влип в стену, чтобы выслушать ревы с пилением ребер Терентию Титовичу; и не выдержав этого, ринулся с лестницы, пав, как на меч, охвативший его броским светом, стреляющим из приоткрытой гостиной, откуда услышал – падение попеременное гирь, —

– а не —

– треск половиц под подошвами тяпавшими: —

– пуча каменное, налитое страданием око и бросив пред пузищем ярко-кровавую кисть, из которой клевала зажженная свечка в проход, —

– прочесал толстопятый толстяк; лицо с зобом, болтавшимся, перекосилось от муки бросания толстого брюха; скакала в плечах седина, когда он прочесал коридором; и сообразилось: взгляд – умницы; вид – композитора, может быть: выбритый, розоволицый, в коричневой паре.

Чернило, не кровь, – на руках!

Никанор же Иванович – в угол, чтоб срам голоножия скрыть: еще скажут, что крадется он с ферлакурами к бабушке-Агнии.

Тут же был пойман с поличным Терентием Титовичем: пятно голубоватого спенсера бросилось прямо из двери, со свечкой в руках; и – с тючком перевязанных накрест бумаг.

– Вы?

– Я.

И с перепугу он выпалил: просто неправду:

– Желудочный кризис.

И пяткой прошлепал в уборную.

Тителев выждал, укрыв выражение глаз в разворошенно желтую, бразилианскую бороду.

• Предыдущая
• 8/88
• Следующая