Дитя эпохи - Житинский Александр Николаевич - Страница 36

• Предыдущая
• 36/91
• Следующая

Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.

– Действительно, ожил! – сказала Тата. – Наконец.

– Что наконец? – спросил я.

– Я думала, что ты только стихи можешь читать.

– Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?

– Петя, какой ты наивный, – с любовью сказала Тата. – А ты правда женат?

– Угу, – промычал я, уткнувшись ей в шею носом. – Правда.

– А чего же ты со мной целуешься? – строго спросила Тата.

– А хочется, – признался я. Это была святая правда.

– Мало ли кому чего хочется, – заметила Тата, отрывая меня от себя.

– Брось, – сказал я. – Я же целуюсь, больше ничего.

Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.

– Знаем мы вас, – опытно сказала Тата. – Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.

Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

– Старый чемодан, – успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.

На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец, я вышел из комнаты, пошатываясь.

На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.

– Оказывается, Петя, ты мальчик, – сказал Инна элегически.

– Конечно, мальчик, – сказал я. – А вы думали, девочка?

– Я думала – ты мужик! – страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.

– Что вы, что вы, что вы... – зашептал я.

Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты. У меня защекотало в животе, и коленки подогнулись.

– Чтобы ты понимал разницу, – сказал Инна и отбросила меня в сторону. – Живи! – сказал она.

Я поблагодарил, и на этом мы расстались. Думаю, что навсегда.

Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:

– Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?

– Хочу, – сказал я.

Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит – до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.

Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.

– Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, – сказал он. – И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?

– Вы сами боялись бесконтрольной любви, – сказал я. – Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Я взял на себя двух самых опасных в этом смысле женщин. Чем вы недовольны?

– Чем?! – выкрикнул дядя Федя. – Сено-солома!

– Да что вы! Я просто вне себя от счастья, – сказал Лисоцкий и повернулся на другой бок.

– Много ты их чего-то взял, разрушитель. Мало тебе одной? – сказал дядя Федя. – Дернем еще?

И мы дернули еще. Да так сильно, что у меня в глазах зарябило. Я сразу же прекратил дергать и лег спать. По правде сказать, дергать было уже нечего.

Слава Богу, что нас послали за две недели, а не на два месяца! Слава Богу! За два месяца вполне можно было бы наломать таких дров, что мурашки по коже бегут. Это я о любви.

Мы соорудили еще три скирды, и сено в совхозе кончилось. Оно все уже было заготовлено. Наступил час расплаты. Сено-солома.

Все очень боялись, что мы останемся в минусе. То есть, придется доплачивать за питание. А доплачивать нечем. В субботу Лисоцкий заперся с управляющим в конторе, и они там торговались, как на базаре. Мы с амбалами сидели, как всегда, у девушек и слушали через стенку, как решается наша судьба.

– А ту скирду вы учли? – кричал Лисоцкий. – С которой Верлухин упал?

– Я еще на поле им наряд выписал! – кричал управляющий.

– А сверхурочные?

– Нет у нас сверхурочных, сено-солома! У нас одни урочные, – отбивался управляющий.

– Семьдесят восемь тонн! – кричал Лисоцкий.

– Пятьдесят шесть, – корректировал управляющий.

Сошлись на семидесяти двух. Молодец все-таки Лисоцкий! Он, вероятно, чувствовал, что не сможет смотреть нам в глаза, если мы прогорим с деньгами.

Потом они затихли, по-видимому, изготовляя денежные документы. А у нас было чемоданное настроение. Мы с Татой сидели в обнимку, потому что теперь было уже все равно. Все посматривали на нас с сочувствием, понимая бесперспективность такой любви. Тату ждал в городе какой-то жених. Меня, вероятно, ждала жена. У нас с Татой не было будущего, а только чрезвычайно коротенькое прошлое.

Пришли Лисоцкий с управляющим и объявили, что деньги дадут через два часа. Управляющий нас поблагодарил. Сказал, чтобы приезжали еще. И мы отправились в лес, поесть напоследок черники.

В лесу было печально, как на Луне. Сухо, пустынно и печально. Черника росла на упругих кустиках, точно на пружинках. Мы с Татой, конечно, уединились. Уселись рядышком в чернику и забрасывали ягоды друг другу в рот. Так мы боролись со своим чувством, которое за последние дни приняло катастрофические размеры. Потом мы все-таки не выдержали и принялись целоваться черными от ягод губами.

Было сладко. От черники или от любви, не знаю.

– Нацелуемся на месяц вперед, – сказала Тата.

– А потом что будет? Через месяц? – спросил я с надеждой.

– Сто раз успеем забыть! – уверенно сказала Тата.

Как видите, я не забыл. Почему и рассказываю здесь эту историю. До сих пор вкус черники ассоциируется у меня с тянущим душу поцелуем.

– Угораздило же меня, – вздохнула Тата. – Женатый тип.

– И меня, – вздохнул я. – Дитя эпохи. Ничего романтического.

– Сам ты дитя эпохи. Балбес, – сказала Тата с любовью.

– Я, между прочим, на десять лет старше тебя, – заметил я.

– Поэтому и балбес, – сказала Тата.

Я хотел обидеться, но не обиделся. Просто девушка не знает других слов. Никто ей не намекнул в свое время, что есть такие слова: милый, хороший, любимый и так далее.

– Сено-солома, – вздохнул я, поглаживая Тату по щеке. Прицепилось ко мне это словечко!

– Сено-солома, – печально согласилась Тата.

Мы вернулись к нашей столовой. Там уже шла раздача денег. Дядя Федя норовил получить дважды.

– У меня долги большие! – кричал он.

Решили ехать на вечернем поезде, а пока устроить общий пир. Купили, чего надо. Вера с Надей за две недели прилично научились готовить. Они сделали нам харчо и жареную телятину с гарниром. Управляющий напоследок раздобрился на телятину. Мы ели, пили, поднимали тосты и чествовали ударников.

Лисоцкий был единственным, кто до этого момента соблюдал сухой закон. Но зато на прощальном банкете он взял свое. Дядя Федя ему подливал, не забывая и себя. Они вскоре стали похожими друг на друга, как близнецы. Оба с красными лицами и еле сидят.

Когда все вино выпили, Лисоцкий захотел сказать речь. Он забыл, что уже говорил вначале.

– Я скажу р-речь! – заявил он. – Я все равно скажу р-речь! Я р-речь сказать хочу!

– Да скажите ее, речь эту! – взмолилась Наташа-бис. – А то забудете.

Лисоцкий встал и сказал:

– Р-речь! Если кто обидится – тут нет таких! Нет! И все... Молодцы!... Этот Петр Николаевич, мы его знаем. Знаем?!... Я ему говорю, чтобы ни-ни!...

Лисоцкий погрозил мне пальцем.

– Ни-ни! Понятно?

Внезапно его унесло из-за стола в поле. Это он выпрямлялся. Дядя Федя его поймал, и они общими усилиями нашли положение равновесия.

• Предыдущая
• 36/91
• Следующая