Кладбище сердца - Желязны Роджер Джозеф - Страница 10

• Предыдущая
• 10/15
• Следующая

— Ты обленилась, — заметил он, сбрасывая туфли и зарываясь пальцами ног в прохладный песок. — И на мол не полезла!

— Я обленилась, — подтвердила она.

Они скинули одежду и подошли к воде.

— Не толкайся!

— Пошли. Давай, кто быстрее до скал?

На этот раз он выиграл.

Они нежились на пограничных столбах Атлантики, как любая купающаяся парочка, в любую эпоху и в любой стране.

— Я могла бы остаться здесь навсегда.

— По ночам тут бывает холодно, а если будет буря — можно подхватить простуду, или тебя смоет в океан.

— Я имею в виду, — поправила она, — если бы все было как сейчас.

— Verweile doch, du bist so schonnote 18, — вспомнил он. — Фауст на этом проиграл пари, помнишь? Так же проиграл бы и Спящий. У Юнгера есть стихи об этом… Эй! Что с тобой?

— Ничего.

— С тобой что-то не так, девочка. Даже я это вижу.

— А если и так, что с того?

— Как это что? Все! Скажи мне.

Ее рука протянулась мостом между их камнями и встретила его руку. Он повернулся на бок, и молча смотрел на атлас ее мокрых волос и слипшиеся ресницы, смуглые пустыни щек, кровавый оазис рта. Она сжала его пальцы.

— Давай останемся тут навсегда, — подхватим простуду, и пусть нас смоет в океан.

— Ты хочешь сказать…

— Мы могли бы сойти на этой станции.

— Может быть. Но…

— Но тебе это нравится? Нравится большая шарада?

Он смотрел в сторону.

— Я думаю, ты был прав, — сказала она, — в тот вечер, много лет назад.

— Какой вечер?

— Тот вечер, когда ты сказал, что все это шутка — что мы последние живые люди на Земле, пляшущие перед машинами, которыми управляют негуманоидные существа, по неизвестным причинам решившие нас изучить. Кто мы такие — разве мы волны на экране осциллографа? Мне надоело быть объектом наблюдения.

Он по-прежнему смотрел в сторону моря.

— А я, пожалуй, полюбил Круг, — ответил он наконец. — Вначале я относился к нему амбивалентно. Но несколько недель/лет тому назад я посетил место, где раньше работал. Оно стало… совсем другим. Больше. Эффективнее. Но дело не только в этом. Не только в том, что там много вещей, до которых я не мог бы додуматься лет пятьдесят-шестьдесят назад. У меня там возникло странное чувство. Со мной был директор по технологиям — маленький болтун по имени Тенг, он ныл и плакался почище Юнгера, а я смотрел на эти тандем-резервуары и на ярусы аппаратов, выросших из скорлупы нашего старого здания — словно как из чрева матери — и вдруг почувствовал, что когда-нибудь что-нибудь родится из всей этой стали и пластика, и пляшущих электронов, в таком вот нержавеющем и недоступном месте, — и это что-то будет так прекрасно, что я хотел бы там присутствовать, чтобы его увидеть. Вот такое чувство у меня возникло. Но если бы это мгновение можно было остановить… Во всяком случае, Круг дает мне билет на спектакль, который я хочу увидеть.

— Милый, — сказала она, — только предвкушения и воспоминания наполняют сердце, текущее мгновенье — никогда.

— Возможно, ты права.

Он сжимал ее руку все крепче, пока сокращалось расстояние между их глазами. Нагнувшись над водой, он стал целовать алую влагу ее губ.

Verweile doch…

…Du bist so schon…

Этот Бал должен был превзойти все Балы. Неожиданное объявление о браке Элвина Мура с Леотой Матильдой Мейсон прогремело на рождественском празднике Круга и обернулось гвоздем сезона. После пышного обеда и обмена драгоценными безделушками свет в зале померк. Гигантская елка сверкала над прозрачным пентхаусом, как галактика, и ее огни дробились во всех каплях, растаявших на потолочном стекле.

Все часы Лондона били девять.

— Поженились на Рождество — разойдутся в двенадцатую ночь, — сказал кто-то в темноте.

— А что они покажут на бис? — прошептали с другой стороны.

Их сопровождали смешки, то и дело кто-нибудь перевирал рождественские песенки. Без сомнения, за сценой раскручивалась спираль интриги.

— Сегодня мы странно выглядим, — сказал Мур.

— Мы танцевали в морской могиле, — ответила Леота, — когда их рвало на ковры от страха.

— Круг стал не тот, — вздохнул он, — заметно не тот. Сколько новых лиц ты насчитала? И сколько старых исчезло? Трудно сказать. Куда уходят состарившиеся Спящие?

— На кладбище слонов? — предположила она. — Кто их знает?

— Сердце — кладбище гончих, — процитировал Мур,

— Скрывшихся с глаз охотничьих.

Любовь здесь покрыта глазурью смерти, Сюда псы приползают умирать…

— Это стихи Юнгера? — спросила она.

— Да. Почему-то сейчас вспомнились.

— Лучше бы не вспоминались. Мне не понравилось.

— Извини.

— Кстати, а где Юнгер? — поинтересовалась она, когда тьма отступила и окружавшие оживленно задвигались.

— У пунша, наверное, — или под столом.

— Но еще слишком рано… быть под столом, я имею в виду.

Мур сменил тему.

— Слушай, а что мы вообще здесь делаем? — захотел он узнать. — Зачем мы поехали на этот Бал?

— Потому что сейчас сезон милосердия.

— А также веры и надежды, — фыркнул он. — Ты решила быть сентиментальной? Ладно, я тоже буду сентиментален. В сущности, это тоже удовольствие.

Он поднес ее руку к своим губам.

— Прекрати.

— Хорошо.

Он поцеловал ее в губы. Кругом засмеялись.

Она вспыхнула, но осталась сидеть.

— Если ты хочешь выставлять меня… нас на посмешище, — сказал Мур, — я и дальше могу зайти. Объясни, для чего нужно было приезжать на этот Бал и объявлять о выходе из Круга у всех на глазах? Можно было просто пропустить все Балы, проспать до весны и не возобновлять больше контракты.

— Нет. Я женщина, я не могла отказаться от последнего Бала — последнего в году, и вообще последнего, — с твоим подарком на пальце, зная, что все окружающие в глубине души завидуют нам — нашей смелости, если больше нечему,

— а может быть, нашему счастью!

— О'кей, — согласился он, — я выпью за это… за тебя, во всяком случае! — Он осушил бокал. Не было камина, куда его можно бросить, и как ни нравился Муру этот жест, пришлось поставить бокал на стол.

— Потанцуем? Я слышу музыку.

— Не сейчас. Давай пока просто посидим, есть что выпить.

— Хорошо.

Когда все часы Лондона били одиннадцать, Леота пожелала узнать, где Юнгер.

— Он ушел сразу после обеда, — сказала ей стройная девушка с пурпурными волосами. — Наверное, желудок… — она пожала плечами, — или пошел взглянуть на «Глобус».

Леота нахмурилась и взяла себе еще бокал.

Потом они танцевали. Мур не замечал ни зала, через который они двигались в танце, ни других танцующих. Все они были безликими персонажами в книге, которую он уже отложил. Только танец был реален — и женщина, с которой он танцевал.

Время — это трение, решил он, разжигающее огонь в глазах. Я получил все, чего хотел, и по-прежнему хочу еще больше. Я это преодолею.

Зал был окружен зеркалами. Сотни Элвинов Муров танцевали с сотнями Леот (урожденных Мейсон). Они танцевали на всех своих Балах за последние семьдесят с чем-то лет — от лыжных курортов Тибета до подводного Сундучка Дэви Джонса, от новогоднего приема на орбитальном спутнике до плавучего Дворца Канаями, от Дня Всех Святых в карлсбадских пещерах до майских праздников в Дельфах — они танцевали всюду, и сегодня был их последний бал. «Доброй ночи, леди…»

Она положила голову ему на плечо и молчала, ее дыхание касалось его шеи.

— Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, — слышал он собственный голос, и они покинули Бал с полуночными колоколами, рано, рано, и Рождество настало, когда они сели в прыгомобиль и сказали шоферу Круга, что возвращаются.

Они прошли мимо стратолайнера к «Стреле», которая их привезла, прошли по пушистому снежку, укрывшему землю, и взошли на трап.

— Не хотите ли убавить яркость освещения? Или предпочитаете поярче? — спросил голос над ухом, когда Лондон с его часами и Тауэром остался внизу.

• Предыдущая
• 10/15
• Следующая