Сармат. Смерть поправший - Звягинцев Александр Григорьевич - Страница 34
- Предыдущая
- 34/56
- Следующая
— Не бери в голову, папа, — у твоего сына своих грехов хватает, — поднялся Вадим. — Однако мне пора.
— Да пощадит тебя Бог, мой мальчик! — глухо уронил отец. — Никогда в церкви не был, а тут пойду и на коленях буду вымаливать тебя у Бога.
Сын вышел из кабинета, а он остался сидеть, уставясь мокрыми глазами на догорающие головешки в камине.
Открыв старый, знакомый еще с раннего детства, большой четырехдверный шкаф, Савелов оглядел взором свои вещи. Заботливо вычищенные и выглаженные матерью, они, хотя и напоминали ему экспонаты музея, но являли собой зрелище куда более приятное, нежели их с Ритой семейный шкаф, в который одежда была буквально напихана, как сельди в бочку. Конечно, не от прихоти и не в укор жене, часть своего гардероба Савелов держал у родителей. Просто его квартира была значительно меньше, и разместить дополнительно еще один громоздкий шкаф, при этом не ухудшив, по мнению Риты, интерьер, было невозможно.
Переодевшись в цивильное, Савелов снова заглянул в кабинет. Отец сидел в той же позе.
— Прощай, папа! Если в эти дни кто-то будет интересоваться мной — ты ничего обо мне не знаешь. Я у тебя сегодня не был, и связи со мной у тебя нет.
— Ты в чем-то нехорошем замешан, скажи отцу, Вадим? — не на шутку взволновался старый. — Если с тобой что-то случится, я не перенесу этого, сынку.
— Такова моя служба, папа... Не надо наводить обо мне справки. Придет время, я сам дам о себе знать и, скорее всего, заберу тебя и маму в Германию.
— Нет, сынку! — покачал головой тот. — Доре Донатовне самой за себя решать, а твой полоумный отец хочет вскорости на Ваганькове, в семейной могиле упокоиться.
Сына пронзила вдруг острая жалость к старику отцу. Прижав на секунду его голову к своей груди и боясь, что сейчас на его глазах разрыдается, как мальчишка, он, торопливо и не оглядываясь, покинул родительский дом.
Стараясь ступать бесшумно, Савелов спустился по парадной лестнице до площадки второго этажа и осторожно заглянул вниз — перед входной дверью на первом этаже, развалившись в кресле и надвинув на глаза козырек фуражки, дремал дежурный милиционер. Из замочной скважины над его головой свисала целая гроздь ключей, а в расслабленной ладони исходила хрипом портативная рация. Савелов замер и прислушался.
— Климушкин, Климушкин, заснул што ль? — разобрал он сквозь хрипы. — Отзовись майору Чуркину, мерин колхозный!
Прием...
— Климушкин слухает, — не поднимая козырька с глаз, наконец сонным голосом отозвался милиционер. — Че, че, ты меня кажную минуту достаешь, Чуркин!.. Че опять стряслося?.. Прием...
— Объект на месте, Климушкин?
Прием...
— А куда он, на хрен, мимо поста денется?.. Дрыхнуть, видать, до утра будет.
— А «конторские», че они, Климушкин?
— Топтуны, што ли?.. У подъезда, под кустами мокнут. Я им: че, блин, под кустами-то, идите погрейтесь, лепят, мол, не положено у них... Прием...
— Ежели объект нарисуется, Климушкин, пусть сами с ним разбираются — нам их дела по хрену. Ментам их «конторских» бабок не плотют. Прием...
— Понял — не дурак, — отозвался Климушкин и, отключив рацию, опять погрузился в дремоту.
«Значит, просекли все же, куда я мог от их хвоста оторваться. Коли они решились на выяснение отношений, то это скорее всего означает, что детали и география операции им неизвестны, — замерев за лифтовой шахтой, лихорадочно размышлял Савелов. — Прав оказался Толмачев: они слышат близкий звон, да не знают, откуда он. Главное, — опять подумал он, — не навести их на Феодосию и не угодить в их натруженные лапы. Легко сказать, а как?.. Мимо „мерина колхозного“ не проскочишь. Постучаться в квартиру на втором этаже и выпрыгнуть из нее в окно? Жильцы с перепугу шум до Кремля поднимут. Стоп, стоп, Савелов, — плохо с памятью стало!.. Через чердак на крышу, а с нее на пожарную лестницу. Лестница в торце дома — шанс есть».
Осторожно ступая по парадной лестнице, Савелов быстро преодолел семь этажей и оказался перед чердачной дверью, заклеенной полоской бумаги с круглыми милицейскими печатями. Закрыта дверь была на обычный амбарный замок.
Надо же, со школьных времен прошло столько лет, а замок все тот же! — обрадовался ему, как старому знакомому, Савелов. Тогда они его открывали просто гвоздем.
В шальные школьные годы Савелов с приятелями не раз пробирались на крышу дома, чтобы там без взрослых глаз затянуться папиросой, позагорать на весеннем солнышке или, затырясь за вентиляционными кубами, распить бутылку-другую «бормотухи» — портвейна, более похожего на чернила, чем на вино.
С их крыши хорошо было наблюдать за военными парадами и демонстрациями на Красной площади, до которой рукой подать, и смотреть на расцветающие над Кремлем разноцветные грозди праздничного салюта. Бывало, что ребятню на крыше засекала с земли милиция или дворники-татары, и тогда приходилось отрываться от них по винтовой пожарной лестнице.
Сорвав с двери бумагу с печатями, Савелов потянул замок на себя — в замочных петлях осталась висеть только дужка. Теперь и гвоздя не надо! — усмехнулся он. — Как все в стране, с виду монолит, а ткнешь пальцем — труха одна...
Чердак освещала тусклая лампочка. При появлении человека, испуганно пискнув, шмыгнула под перекрытие крыса да с шумом взлетели со стропил голуби, но скоро они успокоились, лишь настороженно следили за человеком круглыми бусинками глаз. На одной из деревянных стропил у выхода на крышу Савелов увидел угловатые, неровные буквы, вырезанные когда-то финкой с красивой наборной ручкой другом его детства Женькой Горлатым, внуком знаменитого комиссара гражданской войны, и имевшие отношение непосредственно к нему, Савелову: «ВАДЬКА + МАРГОША = ЛЮБОВЬ».
С внезапно подступившим к горлу комом провел он по буквам ладонью, будто стирая пыль десятилетий, а услужливая память тут же вырвала из забвения: пронизанный весенним солнцем переулок, с ветхой церквушкой у перекрестка, и плывущую в облаке тополиного пуха длинноногую синеглазую девчонку — Риту из соседнего подъезда их строго номенклатурного дома.
Давно эмигрировал в Израиль запойный пьяница и неугомонный хохмач Женька Горлатый. Говорят, что, излечившись в Земле Обетованной от алкоголизма, он там отрекся даже от своей знаменитой комиссарской фамилии.
И было так угодно судьбе, что та длинноногая девчонка Рита пронеслась, то ли благодатным весенним ливнем, то ли опустошительным смерчем по жизни Савелова, чтобы оставить теперь ему лишь могильный холод отчаяния, неверия в себя и вообще ни во что на свете...
«Глаза-то у тебя, сынку, волчачьи, затравленные», — с горечью вспомнил он слова отца.
Вспомнил и усилием воли заставил себя разозлиться: «Обложили, сволочи, как волка, но попробуйте еще затравить его. Я не лох вам, ребята! Я через такое в Афгане прошел, чего вам в угарных пьяных снах не приснится...»
И вот уже скрипят под ногами Савелова ржавые ступеньки винтовой лестницы, намертво впившейся в глухой торец дома. И хорошо проглядывается отсюда кусок пустынной в этот ночной час улицы. Сумасшедший порывистый ветер обивает с деревьев мокрую листву и буквально до костей пронизывает Савелова.
«Я сделаю вас всех, сволочи! — крутится заезженной пластинкой в его мозгу. — Мне никак нельзя в ваши лапы! Я еще кресты, что висят на мне, не отмолил у Бога...»
Но вот и последняя ступенька метрах в трех от мокрой, заваленной листьями земли. Спрыгнув с нее, он сразу метнулся в тень и прислушался. Никаких посторонних звуков, только тоскливый вой ветра да громыхание жестяной кровли на крышах соседних домов.
Однако, пройдя вдоль темной гранитной стены до угла и выглянув на улицу, Савелову пришлось снова вжаться в стену — напротив, под аркой трехэтажного дома, маячили четыре мужских силуэта. Холодный осенний ветер донес их сиплые голоса:
— Ну, блин, ночка, как у цыгана дочка!
— Дернем по граммульке, авось согреемся?
— Из горла, без закуси?..
— В подъезде у мента стаканом и закусью разживемся.
- Предыдущая
- 34/56
- Следующая
