Последний год - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович - Страница 59

• Предыдущая
• 59/71
• Следующая

— Прощай, сыне. Не тужись шибко. Тоска, что волк, — загрызет.

Андрей не ответил. Едва ли он слышал слова монаха.

— Мешки на плечи, Андрей Федорович! Живым манером! — тоном приказа крикнул Македон Иванович.

Андрей вздрогнул и сунул руки в мешочные лямки.

Сразу же за ручьем, снабжавшим редут водой, они вошли в лес, в буреломное его бездорожье. Путь через густое чернолесье, да еще ночью, был раздражающе мучителен. На каждом шагу встречались завалы, не замерзшие еще болотца, предательские ямы и валуны, заросшие папоротниками. Особенно трудно было продираться через частые кустарники, путавшие ноги и бившие ветвями по лицу. Они шли напролом, а не прорубались, как обычно, в лесной чаще, чтобы не оставлять за собой слишком явный след. Поэтому Македон Иванович шумно обрадовался, когда они выбрались, наконец, из леса. И тут, на опушке, они услышали, как сзади них хрустнула ветка под чьей-то ногой. Капитан остановился, Андрей, ткнувшись в его заплечный мешок, тоже встал, обернувшись в сторону опасного звука. Македон Иванович потянулся было к ружью, но с той стороны донесся успокоительный свист, а затем кто-то запел;

Македон Иванович затаенно рассмеялся и снова пошел.

От лесной опушки начался подъем в горы. И сразу же с вершин подул холодный и резкий ветер, взъерошивший густую шерсть на загривке Молчана, единственной собаки, взятой в поход.

Македон Иванович подставил ветру лицо, понюхал и сказал недовольно:

— В горах идет снег. Худо это. Завалит перевалы.

Он обернулся и посмотрел вниз. Посередине бухты чернел «Сюрприз». В лунном свете бриг жирно лоснился, будто высеченный из черного мрамора. А залитый луной редут был виден ясно, до последней тесины на крышах, видно было даже медное распятие, врезанное над воротами палисада. Капитан снял шапку, закрестился на распятие и замер с рукой, не донесенной до лба. Тяжелый грохот стократным эхом повторился в горных ущельях и обвалом скатился обратно на побережье. Над редутом взлетело странное дымное облако, похожее на гигантское кольцо. Догоняя и не догнав его, медленно поднялись в воздух бревна и целые венцы стен. Когда они стремительно рухнули на землю, видно стало, что развалины редута горят жарко и жадно. Бриг, получивший удар взрывной волны в борт, дергался на якорных цепях.

— Пятьдесят пудов пороху, шутка сказать, — тихо и горько проговорил капитан. Он отвернулся, и плечи его странно затряслись. Андрей понял, что капитан плачет, но он не нашел в себе сил успокоить и утешить верного друга. В душе его были разброд и смятение. Он лишь подошел к Македону Ивановичу, положил ему на плечо руку и тихо пожал.

— Самые счастливые годы мои на редуте прошли, — глухо, не оборачиваясь, сказал Македон Иванович. — Великое счастье, Женину любовь, узнал я здесь.

— А кто же взорвал редут? — спросил Андрей, глядя на пожар.

— Отец Нарцисс, больше некому Он после нас на редуте остался. Абрек какой отчаянный. Олютело его сердце, а ведь был что овца.

— Посмотрите-ка, Македон Иванович, это не отец ли Нарцисс едет? — потянул Андрей капитана за плечо. Тот быстро обернулся.

Прямо под ними была лесная просека, та единственная дорога отступления, о которой говорили Андрей и капитан в начале ночи. По просеке, освещенной пожаром, мчалась собачья упряжка.

— Он! — посветлело лицо капитана. — Собак моих узнаю и скуфейку вижу.

— За ним наверняка погоня будет. Не догонят?

— Черта лысого догонят! Мои собаки сто верст без кормежки бегут… К овечкам своим поехал. Простота человек. Эх, отче преподобный, не свидеться нам боле, чую.

На этот раз капитан уже не отвернулся, чтобы скрыть холодные стариковские слезы, снова заструившиеся по его щекам. Не утирая их, он сказал:

— Пойдемте, Андрей Федорович. Более нам с вами нечего терять. И легок будет теперь наш путь.

На востоке показалась холодная бледно-зеленая полоса, что в этих широтах означает зимний рассвет. И хорошо, что начало рассветать. Подъем стал круче, и подниматься приходилось по полному бездорожью. Ни тропки, ни даже следа звериного. Зимою на голом камне зверю нечего делать.

Теперь и равнодушный ко всему Андрей почувствовал, что ноша тяжела, очень тяжела! Плечи уже саднило, как обожженные. Знакомая, привычная боль! За пять аляскинских лет плечи Андрея редко отдыхали. А сейчас он был даже рад этой боли. Она ослабит душевную боль, помешает думать. Не надо ни о чем думать! Македон Иванович прав — больше нечего терять! Лучше позвать Молчана и ласково поговорить с ним, затеплить радостью умные собачьи глаза. Но Молчан бежал где-то стороной, обшаривая каждый камень, каждый редкий куст, пропадая надолго и появляясь всегда неожиданно.

Вот и сейчас, поднявшись на очередной взлобок, Андрей неожиданно увидел Молчана. Пес стоял, подняв в раздумье одну переднюю лапу, и смотрел на крупного рыжеватого зверя, сидевшего чуть выше его на обломках скалы. Но ни на морде, ни в глазах Молчана не было злобы и враждебности, а только веселое любопытство. Он даже смеялся, дергая губами. Андрей положил руку на ремень ружья, но, вглядевшись в зверя, крикнул удивленно:

— Царь! Как ты сюда попал?

Царь спрыгнул с камня и пополз к Андрею, бешено вертя хвостом.

— Вырвался, видно, когда отец Нарцисс моих собак из сарая выгонял, — сказал подошедший Македон Иванович. Он потолкал собаку ногой. — Подловатая ты псина, заметил я, а все же за такую верность — хвалю! На ночевке целый сухарь получишь!

Хитрая собака, поняв, что ее хвалят, лебезила уже вокруг капитана, подхалимски поскуливая…

…Как и намечал Македон Иванович, в сумерки пришли к озеру Глубокому, вулканической впадине, залитой кристально чистой ледниковой водой. Выше озера начинались высокогорные леса драгоценной аляскинской серебристой сосны — «цуги». А над лесами, в неясных еще очертаниях, вырисовывался главный хребет святого Ильи, вознесенный под облака мир огромных вершин, сверкающих ледников и извечного молчания. Сколько еще трудностей и мучений впереди!

Ужинали уже в темноте. Ночь скрыла и дальние и ближние хребты. Только зарево невидимого вулкана играло багровыми зарницами на ледниках. Было так тихо, будто умерли все звуки и весь мир затаил дыхание. Потом над горными вершинами медленно, величаво поднялась луна, положив такие черные тени, что в них, казалось, можно было провалиться, как в пропасть Под луной все омертвело и похолодело еще более.

— Почему жизнь наша так плохо устроена? — вдруг спросил тихо, будто боясь спугнуть лунную тишину, Македон Иванович. — Вот вас взять: человек вы золотого сердца, а счастье вас обходит.

Андрей молчал, сунув руки между колен и опустив голову.

— Или, возьмем, любовь, — продолжал тихо, невесело капитан. — Любовь, она что солнечный дождичек весной. Свет и радость! А много мы с вами радости получили от любви?

Андрей еще ниже опустил голову и снова промолчал, Капитан строго посмотрел на него.

— А все ж голову-то не очень вешайте! Я ведь тоже любовь свою похоронил.

— У вас осталось счастье воспоминаний, в сердце вашем светлая благодарность. Ее любовь всегда с вами. А что у меня осталось?, — Андрей виновато, через силу улыбнулся. — Вы не обращайте, Македон Иванович, внимания на мои настроения. Я сейчас точно зверь с перебитым хребтом. Попал в западню… и перешибло.

— Вы послушайте, люди добрые, что он говорит! — отчаянно разведя руками, закричал капитан, напугав собак. — Вы мне эти мысли насчет западни бросьте! Не хребет у вас перебит, а кожу вы меняете. Переболеть надо. Мужчиной будьте!

Македон Иванович сказал это без жалости, даже жестко. По себе знал — жалость обидна.

Для ночевки сдвинули костер вырубленной елкой, подмели кострище сосновыми лапами и накидали на горячую землю еловых ветвей. Спать было тепло, как на лежанке, хотя ночной морозец пощипывал за нос.

• Предыдущая
• 59/71
• Следующая