Жерминаль - Золя Эмиль - Страница 57
- Предыдущая
- 57/116
- Следующая
Возвращение в поселок было безотрадным. Когда жены пришли домой с пустыми руками, мужья взглянули на них и опустили головы. Все кончено: день на исходе, а им не придется съесть и ложки супа; а дальше дни потянутся в холодном мраке, где не блеснет и луч надежды. Но они сами пошли на это, и никто не заикался о том, чтобы сдаться. Ужас нищеты лишь разжигал их упорство, и они, словно загнанные звери, молча решили лучше издохнуть в своей норе, чем пойти на уступки. Кто посмеет заговорить первым о том, чтобы сдаться? Они поклялись стоять друг за друга и быть всем вместе, как в шахте, когда кого-нибудь из товарищей засыпает при обвале. Так и должно быть: там, внизу, в забоях, они прошли слишком хорошую школу, чтобы уметь покоряться судьбе; раз они с двенадцати лет вели борьбу с огнем и водой, то можно поголодать еще неделю. К этому присоединилось и другое чувство, подобное воинской чести, — гордость человека своим ремеслом, которое заставляет его ежечасно рисковать своей жизнью и учит быть готовым на всякие жертвы.
В доме у Маэ вечер прошел ужасно. Все сидели молча у потухшего очага, в котором теплились последние остатки угля. Расставшись мало-помалу со всем волосом из тюфяка, решили накануне продать за три франка часы с кукушкой; больше не слышалось их уютного тикания, комната казалась пустынной и мертвой. На буфете осталась только коробка из розового картона — давнишний подарок мужа; Маэ берегла ее, словно драгоценность. Оба хороших стула уже продали; дед и ребята, все вместе, теснились на старой, замшелой скамье, которую принесли из сада. Сизые сумерки, казалось, только увеличивали холод.
— Что делать? — повторяла Маэ, скорчившись возле очага.
Этьен стоял и рассматривал портреты императора и императрицы, висевшие на стене. Он давно сорвал бы их, но ему не позволяли: семья дорожила ими как украшением.
— И двух су не получишь за этих сволочей; смотрят, как мы околеваем с голода! — процедил он сквозь зубы.
— А что, если продать коробку? — проговорила после некоторого колебания Маз и побледнела.
Маэ сидел на столе, свесив ноги и опустив голову; при словах жены он выпрямился.
— Нет, этого я не хочу!
Маэ с трудом поднялась и обошла комнату. Господи, до какой нищеты они дожили! В буфете ни крошки, продавать больше нечего, и хлеба достать неоткуда! А теперь и огонь будет нечем развести! Маэ обрушилась на Альзиру: она посылала девочку утром поискать кусочков угля на отвале, а та вернулась с пустыми руками — Компания запретила подбирать уголь. Мало ли что Компания запрещает! Разве это воровство — подбирать отбросы угля? Девочка в отчаянии рассказывала, что какой-то человек грозился надавать ей оплеух; но она пойдет туда завтра же — пусть ее даже поколотят!
— А где этот негодяй Жанлен? — кричала мать. — Где он пропадает, я вас спрашиваю?.. Он должен был принести салату: и то можно было бы поесть, хоть сырьем, как ест скотина! Вот увидите, он не придет. Он и вчера уже не ночевал дома. Не знаю, чем он промышляет, но сдается мне, что брюхо у него всегда набито.
— Может быть, он выпрашивает деньги у прохожих? — заметил Этьен.
Маэ сжала кулаки, вне себя от гнева.
— Пусть я только об этом узнаю!.. Чтобы мои дети стали нищенствовать? Я скорей их убью, да и себя тоже.
Маэ снова уселся на край стола. Ленора и Анри, удивленные, что так долго не садятся ужинать, примялись хныкать; дед молчал и со смирением истинного мудреца ворочал языком во рту, думая обмануть этим голод. Никто не произносил ни слова; все словно окаменели, под гнетом страдания. Дед кашлял и плевался черным; у него снова начались ревматические боли — ему грозила водянка; отец болел астмой, и у него опухали колени от вечной сырости; у матери и детей обострилась золотуха, и давало себя знать наследственное малокровие. Правда, это были последствия тяжелой работы, но никто не жаловался, — ужаснее всего, что приходилось мучительно голодать: в поселке люди уже начинали умирать, как мухи. Надо было во что бы то ни стало добыть пищи. Что делать, где искать помощи?
Сумерки сгустились, и в комнате стало еще мрачнее и печальнее. У Этьена сердце разрывалось; после минутного колебания он, видимо, принял какое-то решение.
— Погодите-ка, — сказал он. — Я пойду попробую, может, найду чего-нибудь поесть.
И он вышел. Он вспомнил про Мукетту и решил пойти к ней. У нее Должен быть хлеб, она охотно уделит ему. Было досадно возвращаться в Рекийяр: девушка опять станет целовать ему руки, словно влюбленная рабыня. Но друзей не оставляют в беде, и он, если это понадобится, даже решил быть снова ласковым с Мукеттой.
— Я тоже пойду, — сказала Маэ. — Глупо сидеть сложа руки.
Она вышла вслед за Этьеном и изо всех сил захлопнула дверь. Все домашние молча и неподвижно остались сидеть при слабом свете огарка, который зажгла Альзира. Очутившись на улице, Маэ остановилась в раздумье, а потом постучалась к Левакам.
— Послушай-ка, я намедни одолжила тебе хлеб. Не можешь ли ты мне его отдать?
Но она невольно замолкла: то, что она увидела, оказалось весьма неутешительным, — в доме была, видимо, еще горшая нужда, чем у нее самой.
Жена тупо смотрела на потухший очаг; муж, которого знакомые гвоздари подпоили на пустой желудок, лежал на столе и спал. Бутлу, прислонясь к стене, машинально терся об нее плечами; у этого добряка был крайне удрученный вид: семейство Леваков поглотило все его сбережения, и он как будто удивлялся, что теперь ему самому приходится подтягивать живот от голода.
— Хлеба! Эх, милая моя! — ответила Левак. — Я бы сама тебя попросила одолжить мне еще один каравай.
Левак мучительно пробормотал что-то во сне; жена раздраженно плюхнула его лицом об стол.
— Молчи ты, свинья! Если тебе жжет кишки, тем лучше!.. Чем напиваться на чужой счет, ты бы попросил у приятелей двадцать су взаймы!
И она продолжала браниться, не зная, на ком сорвать злобу. Хозяйство ее давно пришло в полный упадок, в комнате было до того грязно, что от пола поднималась нестерпимая вонь. Да пропади все пропадом, ей наплевать! Ее сын, этот негодяй Бебер, тоже с утра не приходил, и мать кричала, что если он и вовсе не вернется, тем лучше: меньше забот. Затем она объявила, что ложится спать. По крайности, хоть согреться можно будет. Она подтолкнула Бутлу.
— Ну, ты, идем наверх, что ли! Огонь потух, а свечку зажигать не к чему: на пустые тарелки, что ли, смотреть!.. Ну, идешь, Луи? Говорю тебе, ляжем вместе; прижмемся — легче станет… А этот чертов пьяница пускай один тут мерзнет!
Выйдя от Леваков, Маэ решительным шагом пересекла сады и направилась к Пьерронам. В доме у них слышался смех, но когда она постучалась, внезапно все стихло. Ей долго не отпирали.
— А, это ты! — воскликнула Пьерронша, притворяясь изумленной. — А я думала — доктор.
Не давая Маэ опомниться, она продолжала, указывая на мужа, который сидел у жарко натопленного камина:
— Ох, он все болен, все не поправляется. По виду ничего не скажешь, но у него в животе что-то неладно. Ему необходимо тепло, — вот и топим, прожигаем на уголь все, что у нас еще осталось.
В самом деле, толстяк Пьеррон на вид казался совершенно здоровым и цветущим, как он ни старался тяжело дышать, чтобы походить на больного. Войдя в комнату, Маэ тотчас почуяла сильный запах жареного кролика: очевидно, с ее приходом поспешили унести блюдо. На столе были рассыпаны хлебные крошки, а посредине красовалась бутылка вина, которую забыли убрать.
— Мама пошла в Монсу раздобыть хлеба, — продолжала Пьерронша. — Мы ее с нетерпением поджидаем.
Тут голос у нее пресекся: она увидала, куда смотрит соседка, и тоже заметила бутылку. Она тотчас нашлась и рассказала целую историю: да, это господа из Пиолены принесли ее больному мужу бутылку вина, которое врач прописал. И она рассыпалась в похвалах. Что за славные люди! Особенно барышня — не гордячка, заходит в дома к рабочим и сама раздает им пособия!
— Ну, как же, — сказала Маэ, — я их знаю.
У нее сжалось сердце при мысли, что помощь почему-то всегда оказывают тем, кто всего менее нуждается в ней, а ей всегда неудача; эти господа из Пиолены льют воду в бездонную бочку. Как это сна не видала их в поселке? Может быть, ей все же удалось бы получить от них хоть что-нибудь.
- Предыдущая
- 57/116
- Следующая
