Дамское счастье - Золя Эмиль - Страница 30
- Предыдущая
- 30/108
- Следующая
— Ну, Бурдонкль, вы все еще трепещете? — крикнул Муре.
Он опять стоял на своем излюбленном посту, на втором этаже, у перил лестницы и смеялся как победитель, глядя на раскинувшийся перед ним океан растерзанных материй. Его утренние тревоги, минуты непростительной слабости, о которых никто никогда не узнает, вызывали в нем потребность шумного торжества. Сражение окончательно выиграно, мелкая торговля квартала разбита наголову, барон Гартман с его миллионами и земельными участками побежден. И, глядя на кассиров, склонившихся над ведомостями и складывавших длинные колонки цифр, слушая легкое позвякивание золота, падавшего из их рук в медные чашки, он уже видел «Дамское счастье» безгранично разросшимся, расширившим свои залы и простершим галереи до самой улицы Десятого декабря.
— Теперь вы убедились, что магазин слишком мал? — продолжал он. — Можно было бы продать вдвое больше…
Бурдонкль смирился; впрочем, он был очень рад, что его опасения не оправдались. Но внезапно они оба сразу стали серьезными. Каждый вечер Ломм, главный кассир продажи, собирал у себя выручку всех касс; подсчитав общую сумму, он насаживал на железное острие листок с дневным отчетом; затем нес всю выручку наверх в центральную кассу, — в портфеле и в мешочках, в зависимости от характера наличности. В этот день преобладала звонкая монета; он медленно поднимался по лестнице, неся три огромных мешка. Правая рука у него была ампутирована по локоть, поэтому он прижимал мешки к груди левой рукой, поддерживая их подбородком. Издали было слышно его тяжелое дыхание; нагруженный и величественный, он проходил мимо исполненных почтения служащих.
— Сколько, Ломм? — спросил Муре.
Кассир ответил:
— Восемьдесят тысяч семьсот сорок два франка десять Сантимов!
По «Дамскому счастью» пронеслось радостное возбуждение. Цифра побежала по магазину. Это была самая высокая сумма, какую когда-либо удавалось выручить за один день магазину новинок.
Вечером, когда Дениза поднималась наверх, чтобы лечь спать, она вынуждена была опираться о стенку узкого коридора, проходившего под цинковой крышей. Едва закрыв дверь своей каморки, она бросилась на кровать, до того у нее болели ноги. Она долго смотрела тупым взором на туалетный столик, на шкаф, на все убожество меблированной комнаты. Итак, ей суждено жить здесь, а первый ее день оказался таким ужасным, таким бесконечным! Ни за что не хватит у нее храбрости начать такой день сызнова. Потом она заметила, что на ней шелковое платье; эта форма тяготила ее. Она решила распаковать свой сундучок и вдруг почувствовала ребяческое желание снова надеть старое шерстяное платьице, висевшее на спинке стула.
Но когда она оделась в свое бедное платье, глубокое волнение стеснило ей грудь; рыдания, сдерживаемые с утра, внезапно прорвались потоком горючих слез. Она упала на кровать и, вспомнив о братьях, зарыдала; она рыдала, не унимаясь: у нее не хватало сил раздеться, так она опьянела от усталости и горя.
V
На следующий день не успела Дениза спуститься в отдел, как г-жа Орели сухо сказала ей:
— Мадемуазель, вас требуют в дирекцию.
Девушка застала Муре одного в большом кабинете, обтянутом зеленым репсом. Он вспомнил о «Растрепе», как прозвал ее Бурдонкль; хотя Муре обычно и презирал роль жандарма, ему пришло в голову вызвать Денизу, чтобы немножко побранить ее, если она снова будет одета как провинциалка. Вчера он обернул этот разговор в шутку, но его самолюбие было задето замечанием г-жи Дефорж, посмеявшейся над внешним видом его продавщицы. И сейчас в нем жило смутное чувство, в котором смешивались симпатия и гнев.
— Мадемуазель, — начал он, — мы приняли вас из уважения к вашему дяде, и не следует ставить нас в печальную необходимость…
И умолк. Дениза, серьезная, бледная, стояла выпрямившись против него, по другую сторону конторки. Шелковое платье теперь уже не было ей велико — оно красиво облегало ее изящную талию, подчеркивая чистые линии девственных плеч; правда, волосы ее, заплетенные в толстые косы, по-прежнему непокорно торчали во все стороны, но она по крайней мере сделала все возможное, чтобы их укротить. Заснув одетой, с полными слез глазами, девушка проснулась в четвертом часу и устыдилась этого припадка чувствительности. Она немедленно принялась ушивать платье и провела целый час перед зеркальцем, расчесывая волосы; однако, несмотря на все старания, ей так и не удалось справиться с ними.
— Ну, слава богу! — сказал Муре. — Сегодня у вас вид поприличнее… Только вот эти дьявольские вихры!
Он встал, подошел к ней и поправил прическу тем же фамильярным жестом, что и г-жа Орели накануне.
— Спрячьте-ка это за ухо — вот так… Шиньон у вас слишком высок.
Дениза, не открывая рта, позволяла приводить себя в порядок. Несмотря на клятву быть мужественной, она вся похолодела, входя в кабинет: она была уверена, что ее вызывают, чтобы сообщить об увольнении. И даже явная благожелательность Муре не разубеждала ее; девушка по-прежнему боялась патрона, в его присутствии ей было не по себе; правда, она объясняла свое состояние вполне естественным смущением перед могущественным человеком, от которого зависит ее судьба. Муре заметил, что она вся трепещет от прикосновения его рук, и пожалел, что так снисходительно обращается с нею, ибо больше всего боялся утратить свой авторитет.
— Вообще, мадемуазель, — продолжал он, снова отходя за конторку, отделявшую его от Денизы, — старайтесь следить за своей внешностью. Вы уже не в Валони, присматривайтесь к нашим парижанкам… Имени вашего дяди было достаточно, чтобы открыть вам двери нашей фирмы, и я надеюсь, что вы постараетесь оправдать наши ожидания. Беда вот только в том, что многие здесь не разделяют моих надежд. Вы примете это к сведению, не так ли? Оправдайте же мое доверие.
Он обращался с нею, как с ребенком, и выказывал больше жалости, чем доброты; но присущий ему интерес ко всякому проявлению женственности просыпался в нем от соприкосновения с соблазнительной женщиной, которая, он чувствовал, рождается в этой жалкой и неловкой девушке. Она же, пока он читал ей наставление, заметила портрет г-жи Эдуэн, красивое и правильное лицо которой сосредоточенно улыбалось из золоченой рамы, и снова почувствовала дрожь, несмотря на ободряющие слова хозяина. Это была та самая дама, которую, как передавали в околотке, Муре убил и на ее крови основал свой торговый дом.
Муре все еще говорил.
— Можете идти, — сказал он наконец, сев и снова взявшись за перо.
Она вышла и вздохнула с облегчением.
С этого дня Дениза стала проявлять много мужества. Несмотря на припадки чувствительности, разум брал в ней верх, повелевая храбро переносить беспомощность и одиночество и весело исполнять выпавший на ее долю долг. Она потихоньку шла вперед, прямо к цели, перешагивая через препятствия; и это выходило у нее просто и естественно, потому что непобедимая мягкость была сущностью ее натуры.
Сначала ей пришлось преодолевать страшную усталость от работы. Охапки одежды до того утомляли ей руки, что первые полтора месяца она по ночам вскрикивала, когда ей случалось повернуться в постели: плечи ломило, она была совершенно разбита. Но еще больше страдала она от башмаков, грубых башмаков, которые привезла из Валони и не могла, по бедности, заменить более легкими. Дениза была постоянно на ногах, с утра до вечера; если видели, что она на минуту прислонилась к стене, ей делали выговор, — дошло даже до того, что ее ноги, маленькие девичьи ножки, распухли, словно раздавленные колодками для пытки; подошвы у нее горели, пятки покрылись волдырями, содранная кожа прилипала к чулкам. К тому же ей вообще нездоровилось: все тело ее ныло от усталости, а неожиданные женские недуги придавали ее коже мертвенную бледность. Однако, худенькая и слабая с виду, она все терпеливо сносила, в то время как многим другим продавщицам приходилось расставаться с магазином, так как работа доводила их до профессиональных заболеваний. Готовность страдать, упорная решимость быть мужественной поддерживали Денизу, и она по-прежнему улыбалась и стояла прямо даже тогда, когда готова была упасть, до конца исчерпав силы, изнемогая от работы, которую не вынес бы и мужчина.
- Предыдущая
- 30/108
- Следующая
