Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 86

• Предыдущая
• 86/88
• Следующая

Вильтруд увидела их уже внизу мертвыми, узнала обоих, узнала своего барона и закричала страшно и безнадежно.

А процессия продолжала медленное и торжественное движение. Что стоит чья-то смерть? Ежеминутно умирают и рождаются люди. А это и не смерть даже, а просто несчастный случай.

Евпраксии о гибели Кирпы и Заубуша ничего не скавали. Матильда сразу же после празднеств устроила обед в честь императрицы, обед затянулся до поздней ночи, маленькая графиня была так добра, что даже своему Вельфу разрешила поухаживать за Евпраксией, и неуклюжий баварец зашептал славянской красавице, что Матильда вот-вот прогонит его от себя, потому как он не соглашается вести своих баварцев в Иерусалим, и, стало быть, оба они не сегодня-завтра становятся свободными, и он бы с радостью… При этом Вельф не забывал набивать рот яствами и запивать их вином и чуть ли не хрюкал от удовольствия и, видно, казался себе удальцом, а не отвратительным обжорой и ничтожеством, каким был и каким казался женщине.

Евпраксия по-прежнему ничего не слышала и не видела. Только завтрашний день. Зеленое поле, белые колья – костяные мослы, загоны для толп, мраморные скамьи для сытых прелатов, кровавое сиденье жестокосердого Урбана. Схватили ее в тиски догматов, прочно схватили и стиснули, как смерть. До сих пор она хотела жить. Всюду и везде билась в ней неугомонная сила жизни, этим держалась во время самых тяжких испытаний и несчастий.

Верила, есть что-то для нее впереди, вот еще одно усилие, еще немного – и засверкает непомраченное солнце, загорятся цветы в теплой траве, защебечут птицы, закукует кукушка. Кукушка, кукушка, сколько мне лет осталось?

Маленькой, еще девятилетней, допытывалась когда-то в зверинце, – взяли ее на весенние княжеские ловы, – у крупной серой птички, которая сидела высоко-высоко меж ветвями и громко куковала радостные годы всем охочим.

Тогда кукушка накуковала ей лишь восемь лет. И за первым, и за вторым, и за третьим разом – только по восемь раз. Умолкла, будто подавилась нещедрым кукованием. Маленькая Евпраксия ударилась в плач, и Журина утешала: "То – восемь лет поверх десятков, дитя мое. Проживешь семь десятков и восемь. Потому что семь десятков накуковать – для кукушки слишком трудно". – "Почему же, когда я не прошу, она кукует долго и много?" – "То для тех, дитя мое, кому не хочется жить на свете". – "А разве есть такие люди?" – "Есть, дитя, ох, есть, многим людям жить невыносимо и тяжко, но маленькие дети о том не могут знать".

Давно перестала быть маленькой, а жить хотелось. Даже когда все вокруг предвещало конец, гибель, верила: никогда не поздно начинать жизнь заново. Лишь тут, среди этих жестоких людей, впервые в отчаянии полнейшем подумала об избавлении смертью. Исчерпанная, опустошенная, беспомощная.

Когда-то содрогаясь в отвращении от прикосновений саксонского маркграфа, с болью в душе призналась себе: не всегда удается безнаказанно быть дочерью великого князя. Теперь поняла: никому никогда не удается прожить безнаказанно…

Ночью к ней пришли чеберяйчики. Встали поодаль, грустно светя золотыми своими глазками, молчали. Она спросила: что присоветуете мне?

Они молчали.

– Может, хотите помочь?

Опять – ничего.

– Что-нибудь покажете мне?

– Посмотри на своего сына, – сказали они.

– Но я ведь никогда его не видела, как же узнаю?

– Смотри, – последовало в ответ.

И вдруг увидела и узнала сына, родное дитя, хотя и не верила, что такое возможно. Шел в одной сорочке, светло-русый, красивый, глаза, как у нее, – серыми длиннохвостыми птицами: сын шел уверенно, размахивал одной рукой, будто взрослый мужественный воин, а другую прижимал к боку, придерживая что-то под мышкой.

– Что там у тебя? – Он не остановился, как-то чудно дернул плечом вверх, и под мышкой блеснуло, растягиваясь в прямую длинную полосу, золото. Евпраксия закричала отчаянно:

– Что это? Крест? Брось его? Брось!

Но маленький кивнул головой через другое свое плечо, – погляди, мол, назад, оглянись, и она поглядела и увидела, что сын идет впереди тысяч детей, ведет их за собой, они собираются из Германии, Бургундии, Франции, маленькие, неразумные, беззащитные, и все они идут молча, упорно, ослепленно. Куда? В крестовый поход. Никто не говорит, но все знают[17].

Страшно, страшно! Дети перебираются через горы, проходят долины. Детей травят собаками. Забрасывают камнями. Им даже воды не дают, и дети пьют из ручейков и рек, по-звериному, с колен, лакают грязную теплую воду…

Евпраксия бежит за сыном, за детьми – не может догнать, зовет – ее не слышат, просит помощи – не откликаются. И вот дети на морском берегу, вырастает огромный черный корабль, а перед кораблем – папа Урбан в золотой тиаре, он стучит золотым крестом по корабельному борту, как в дверь, и кричит: "Сюда, воины Христовы, сюда!" – "Они же не поместятся!" – восклицает Евпраксия. "Все в воле божьей", – отвечает Урбан, а ее сын останавливается рядом с Урбаном и начинает помогать ему загонять детей на корабль. Она подбегает ближе и – задыхается от ужаса: у корабля нет дна (но он не тонет!), только борта – и морская бездна внизу. Дети падают в бездну, исчезают в ней, а на их месте появляются новые, и папа гонит их в бездну, и они, в свою очередь, исчезают в пучине; когда же тонет последний из пришедших, Урбан сталкивает на корабль ее маленького сына и море смыкает над ним свои воды и все кончается, и на целом свете навеки поселяются ужас, темнота, и навсегда угасают золотые глаза чеберяйчиков…

Не явь, но ведь и не сон? Так и провела раннее утро, не решив, сон или явь в помраченном сознании. Не заметила отсутствия Вильтруд; машинально надела все черное, но на грудь – опамятовалась – набросила золотую цепь. Не императорскую – киевскую, пускай поможет своя.

К месту собора, согласно обычаям, все должны были добираться пешком, даже сам папа. Князья церкви шли степенно, надменно, нарочито замедленно; долго располагались на отведенных скамьях – негоже поспешать перед тысячами глаз простого люда, сбившегося на поле в тесноте и быстро утомившегося от нетерпливого экстаза. Евпраксия вела себя как-то особенно по-женски: после одеванья долго капризничала, требовала от камеристки изысканности в прическе и в верхнем платье. Собиралась медленно, сразу не пожелала принять даже графиню Тосканскую, которая прибыла к императрице, чтоб сопровождать ее далее в покаянном ее походе на загородное поле, Придворные дамы пугливо вздыхали, осуждающе поджимали губы, удивляясь поведению императрицы, в глубине души, наверное, завидовали независимости и твердости духа у молодой женщины; откуда такая… нескромность, осталась одна-одинешенька на свете, отвернулся народ, отвернулись сильные мира сего, сам бог лишил ее своей милости, погубив вчера одного из приближеннейших людей Адельгейды и оттолкнув довереннейшую баронессу Заубуш.

Наконец все готово, в покои допущена перед выходом на люди графиня Матильда, ей было дозволено поцеловать руку императрицы, после того как графиня Тосканская – неслыханное дело! – сделала вид (но ведь сделала, ведь такое произошло!), что становится перед императрицей на колени.

Ну, как тут не ждать от этого дня чего-то необычайного? Что еще выкинет эта загадочная русская княжна (ведь уже не императрица?) там, на поле, пред папой и прелатами, пред всей Европой и ее богом?!

Графиня Матильда сопровождала императрицу до самого поля и все время ворковала: "Мы со святейшим напой, мы, мы, мы…" Евпраксия не слыхала.

Была уже на поле, снова возвышался над нею папа, снова зловеще затаились жирные прелаты, а оглянись – и в глазах потемнеет от тех бурлящих тысяч, кому, как детям из кошмара, предстоит погибнуть в бездне… В бездне папского ненасытного властолюбия. Папа – наместник бога на земле, продолжатель дела апостола Петра. Был Петр рыбаком. Плавал на лодке, бродил по берегам Генисаретского или Тивериадского озера. Для этих толп никакой лодки не хватит, никакого корабля. Весь мир готов бросить в бездну этот лысый безжалостный человек.

• Предыдущая
• 86/88
• Следующая