Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 84
- Предыдущая
- 84/88
- Следующая
Заубуш выразился по своему обыкновению:
– Какой смысл зубом зуб грызть? Хочешь насытиться – бросайся на мясо!
Гадкий человек оставался гадким, несмотря на свое раскаяние и на прощение, которое она ему дала.
Вильтруд, забыв о своих обязанностях придворной дамы, влюбленно прижималась к своему барону, сопровождая повсюду. Все же в ней до сих пор еще не развеялось чувство благодарности к Евпраксии за доброту и великодушие, и, может быть, искренно прошептала она, заметив, как вздрогнула императрица от взгляда на мутную реку:
– Все будет как нельзя лучше, ваше величество, ведь вы – как святая!
Мечтала эта маленькая новоиспеченная баронесса стать когда-нибудь такой властительницей, как Матильда? Евпраксия не верила людям, способным заискивать. Заискивает всегда неискренность и коварство. В заискивании есть что-то грязное, ложное и зловонное, оно – как нечистоты. Те же, кто охотно принимает лесть и заискивания, сами неминуемо перестают быть искренними, навсегда утрачивают подлинное достоинство и чистоту. Она же хотела быть чистой. Любой ценой!
В Пьяченце было просторнее, чем в Каноссе. Дома стояли не впритык друг к другу, между домами зеленели огороды и сады. Улицы, правда, были до краев запружены священниками, аббатами, епископами; тысячи мирян разевали рты на папу и императрицу, но все же тут можно было укрыться и от толп, и от неотвязной графини Матильды; папа с графиней стали гостями епископа Пьяченцы, а императрицу с ее двором принял граф. Меньше роскоши – больше свободы. Это воспринимается как знак поворота фортуны к лучшему, как обещание перемен.
Четыре тысячи прелатов со всех концов Европы собрались в церкви Сан-Антонио, тесно набились, наполнили ее настороженным своим любопытством, осуждающей подозрительностью, нетерпеливым сверканием глаз, глядящих не прямо, не откровенных, а исподлобья, недоверчиво, по-звериному сурово: что, когда, как свершится?
Черное, сиреневое, кроваво-красное, а над всем – папа, весь в белом, вознесенный на резной белый трон (не такой, правда, пышный, как в Каноссе). Она – у подножия, вся в черном, высокая, тонкая, вот-вот переломится.
Перед прелатами папа разрешил Евпраксию от брачных уз с императором Генрихом. Это событие прошло почти незаметно – ждали другого, самого главного, ждали, с трудом подавляя похотливое нетерпение. Когда же, наконец, и что скажет, в самом ли деле все было, о чем молва шумит, и как было, и когда, и с кем?
А она хотела рассказать им правду, рассказать искренне, не щадя себя – все без утайки. И надеялась на их помощь, их понимание, их святой сан.
Грязные тела, грязные взгляды, грязные помыслы. Одеревенело, чужим холодным голосом, прерывисто, брезгливо излагала она течение событий – начиная от Кведлинбурга с его чистотой до сборища в крипте собора; до насильников в императорской спальне, до смерти сына, до башни в Вероне.
Умолкла, и все в церкви молчат, лишь тяжело сопели толстые прелаты, и липким чадом от свечей пропах воздух в храме. Молчали, потому что возвышался над всеми белый папа, сдерживал взрыв их возмущения.
– Так, так, – пробормотал папа, уловив молчаливое возмущение прелатов. – Недостойно поведение императора. Matta bestialitade – буйное скотство… Человек сей проклят богом и людьми. Вы избраны, дочь моя, чтобы сообщить всем… Да узнают все, да услышат. Дочь моя, мы благословляем вас рассказать пред собором. Соберитесь с силами, свершите свой высочайший подвиг.
Прелаты удовлетворенно задышали. Матильда, сидевшая впереди под колонной, закивала Евпраксии: да, да, мы со святейшим папой желаем вам добра, ваше величество, ваш рассказ послужит наивысшему добру.
Кому? Какое добро? И чего они еще хотят от нее? Им еще мало услышанного. Они не насытятся никогда. Бросила себя под ноги, теперь нужно потоптаться на распластанной жертве?.. Избрана, чтобы сообщить. Какая издевка!
Евпраксия оцепенело стояла у подножия папского трона, не видела, как Урбан, осенив ее крестом, подставил руку для целования, не слышала жирного гуденья прелатов, ждала еще чего-то, но не дождалась, – кто-то подошел сзади, почтительно поддерживая под локоть, повел… Куда? из храма?.. куда?
Весеннее голубое небо проливалось на башни Пьяченцы и тонуло в мутной своенравной реке, гибло в ней навсегда.
Что красота, коли она бессильна!..
На несколько дней Евпраксия заперлась в своих покоях, никого не пускала к себе, не захотела увидеться даже с графиней Матильдой, которая дважды приезжала к ней. А настырного аббата Бодо велела просто прогнать; зачем это он рвется к ней? Чтобы, потирая руки и коварно усмехаясь, допытываться, как она спала с императором и с кем еще спала, чтоб совсем извалять ее в скотской, отвратительной грязи? Когда немного успокоилась, разрешила прийти епископу Федору. Сей божий слуга и вверенное ему посольство не торопились возвращаться в Киев, будто выжидали, когда можно будет забрать с собой Евпраксию. За это она была благодарна – в душе, не словами.
Епископ долго крестился, вздыхал, отхмыкивался, поминал несколько раз милостиво князя Михаила, то бишь Святополка, богатого добрыми делами (а еще скупостью, мысленно добавила Евпраксия), потом начал рассказывать о какой-то рабыне из Дорогобужа, из того самого, в котором простой люд некогда убил конюха князя Изяслава, и долго потом ужасались этому преступному деянию на княжеских дворах Киева, Чернигова и Переяслава.
Будто принудила боярыня дорогобужская свою рабу работать в день святого Николая, та подчинилась, пошла работать, и явился ей тут сам Николай и спросил: "Что же ты, раба, делаешь?" И так сие перепугало рабу, что у нее усохла рука. Боярыня же не хотела лишиться рабыни, потому, прогнав сухорукую, забрала взамен ее дочь. А известно, что рожденные от рабов считаются свободными, и дочь возьми да попроси епископского суда, и суд подтвердил, что она – свободна и таковою должна оставаться, мать же ее, искалеченная, также не рабыня уже, ибо искалеченный становится свободным, в соответствии с божьими и людскими установлениями… Епископ еще некоторое время зевал и ушел, помахав на Евпраксию крестом из киевского золота, неуклюжий, большой, грозный. Не знал легких слов, не умел разговаривать утонченно и по-ученому. Был простым попом Софийской церкви.
Святополк за послушание возвел его в епископы, еще и посольство доверил, потому что послам тоже надлежит отличаться послушанием. И то ли нечистая совесть, то ли врожденная доброта заставили этого человека прийти к Евпраксии, попытаться утешить ее как-то…
Искалеченные становятся свободными… Сухорукая раба… Слабое утешение! Свобода лишь там, где нет ни желаний, ни надежд, ни страхов, а свобода с искалеченной душой?.. Зачем такая свобода?
Однако рассказ епископа запал в душу, чуть-чуть подбодрил Евпраксию.
Мысленно она стала называть себя сухорукой рабою. Приняла приглашение графини Матильды быть на торжестве освящения папой стен Пьяченцы, даже советовалась с Вильтруд, как одеться, и выбрала все белое, словно бросая вызов всем, кто хотел бы навеки утопить ее в черноту траура. Украшения взяла киевские, золотые, с самоцветами, таких и не видели никогда эти местные прелаты, неискренние слуги божьи. Пусть смотрят и знают! Она не раба сухорукая, она еще жива, в ней играют силы, молодость, жажда счастья и красоты! От всего отказалась, от всего отреклась, да только не от красоты и не от жизни!
Пьяченца переживала невиданное-неслыханное. Сам папа римский, императрица германская Адельгейда, всемогущая графиня Матильда, герцог Баварский, князья светские и церковные, четыре тысячи прелатов, прибывших на собор со всей Европы, тысячи и тысячи мирян – жители самой Пьяченцы, любопытные из Пармы, Болоньи, Феррары, Реджо-Эмилия, Ломбардия, Тоскана – вся Италия собралась на большое торжество. Папа Урбан освящал стены и валы (от этих стен отныне должны пойти воины Христовы на защиту гроба господня и покорение мира!), освящал воды По и Требии (по ним поплывут вначале реки и моря неисчислимого воинства, единственный и безраздельный глава коего – первосвященник римский!). Все это видел и осознавал, как должно, лишь папа и его приближенные: великое видят только великие. Народ же сюда привело любопытство – посмотреть на пышность, на небывалое собрание высоких особ, на дорогие убранства князей церкви, на папу и, разумеется, на германскую императрицу, о ее молодости, красоте и несчастной судьбе уже зарождались легенды.
- Предыдущая
- 84/88
- Следующая
