Ситуация на Балканах - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/34
• Следующая

– Ты и спер? – спросил Иван Дмитриевич.

– Зачем? – не моргнув глазом, отрекся Федор. – У меня свой был такой же.

Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?

– Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, – сказал Федор. – Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.

– А как ты знал, что тебя искать станут? – поразился Иван Дмитриевич.

– Как же не знать? – в свою очередь, удивился Федор. – На то, поди, и полиция.

– Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?

– Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.

– Ишь ты! – обиделся Иван Дмитриевич. – Думаешь, легко было догадаться?

– Взял бы косушечку, и давай бог ноги, – вздохнул Федор. – Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…

Иван Дмитриевич повысил голос:

– Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!

Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом:

– Айда, что ли?

Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич – с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.

– Что, Зинка, – спросил у нее Федор, – свое дитя нажила али в кормилицах?

– А ты мне пряник давал, – тихо сказала девочка.

– Верно, – согласился Федор, – давал. А больше нету. Кончились пряники. – Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор.

Девочка проводила их до самой улицы.

– Твоя? – спросил Иван Дмитриевич.

Федор помотал головой:

– Мои в Ладоге. – Он обернулся: – Иди, Зинка, домой. Кончились пряники. – И вдруг закричал петухом, привстав на цыпочки и смешно раскачиваясь всем своим маленьким тощим телом.

Девочка засмеялась, белое ее личико пятнышком помаячило в проеме подворотни и .пропало: свернули за угол.

Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:

– Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?

Но для Федора это не представляло никакого интереса.

– Вот вы про молоток спросили, – вспомнил он. – А вы лучше спросите, сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за что? Стану рассказывать, никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я не человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть не просют? Не полешки ведь, как у Зинки! Князь меня, неученого, к себе взял, чтобы платить поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проиграл. У него денег полный сундук. Фрак, вишь, я ему подпортил. Так не я! Ворона. Я за нее не ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы небось жалованье исправно получаете. А?

– Это не моя забота, – сказал Иван Дмитриевич. – Я из сыскной полиции. Убийц и грабителей ловлю… Как, думаешь, тебя поймал?

– Вы пришли, я сплю…

– А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?

– Мой грех, – справедливо рассудил Федор, – ко мне и пришли. Кто ж за мои грехи отвечать должон?

Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя:

– Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?

– Большого ума не требуется.

– Да никто не мог понять! – не выдержал Иван Дмитриевич. – Один я.

– Будто я китайские чашки побил, – продолжал Федор. – Побил, не спорю. Но разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что китайские. У драконов уши собачьи… А позавчера прихожу честь по чести, трезвый: так и так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я у вас служил, десять рубликов пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и мордой в дверь. Еще и сапогом под зад… Что говорить! Водочки в трактире выпил, и, верите ли, ни в одном глазу, весь хмель в обиде сгорает…

Остановившись, Иван Дмитриевич ухватил его за воротник, притянул к себе:

– Ты как узнал, что я знаю, что ты… Тьфу, черт!

– Как-как? Поди, сами знаете как.

– Я-то знаю. А ты?

– Про себя мне как не знать.

– Ты, может, думаешь, мне кто сказал?

– А то! – криво усмехнулся Федор. – Они, ясно дело, с утра пораньше в полицию побежали.

Иван Дмитриевич тряханул его:

– Кто они?

– Они, – сказал Федор. – Барин.

– Какой барин?

– Барин мой бывший. Князь…

– Кня-азь? – изумился Иван Дмитриевич, прозревая наконец и понимая, что перед ним единственный, может быть, во всем городе человек, не слыхавший о смерти фон Аренсберга. Зачем тогда наполеондор в церковь отнес?

– Чего вы меня душите? – хрипло проговорил Федор, вытягивая тонкую шею. – Я ж не запираюсь. Все по порядку рассказываю.

Тронулись дальше,

Иван Дмитриевич искоса поглядывал на лицо своего спутника – унылая утренняя физиономия записного питуха, изредка освещаемая последними отблесками позавчерашней решимости. Можно не опасаться, что побежит, и револьвер не нужен. Иван Дмитриевич не позвал в конвойные попавшегося навстречу полицейского.

– Сижу я в трактире, – повествовал Федор без прежнего напора, поскольку настало время переходить от причин к следствиям, – подсаживается рядом один малый в цилиндре. Факельщик, говорит. С похорон зашел глотку промочить. Та да се, ну я ему и рассказал про свою обиду вот как вам. Он носом засопел, по стулу руками зашарил и говорит: «Не дает, сами возьмем!» Я говорю: «Как? Господь с тобой, добрый человек!» Он говорит: «Знаешь, где у князя деньги лежат?» Я говорю: «В сундуке, да не знаю, где ключ…» Он спрашивает: «Ты видал этот ключ?» Я: «Видал, – говорю, – у него кольцо змейкой, сама себя за хвост кусает…» Он говорит…

– Понятно, – прервал Иван Дмитриевич.

– Что вам понятно? – вскинулся Федор. – Что вы в моей душе понимать можете? Да я только десять рублей получить хотел. Кровные мои! Чтоб за месяц жалованье и за чашки бы те по-божески посчитали. Ни полушечки сверх того! Детишкам, думал, гостинцев накуплю – и в Ладогу, к жене. Ищи-свищи! Днем у кумы посидел, открылся ей. Она – баба хорошая, в кухарках у одного офицера с Фонтанки. Певцов его фамилия. В синей шинельке ходит… Кума говорит: «Завтра я в господской карете с барыней дачу смотреть поеду и тебя, кум, через заставу провезу. Там уже, – говорит, – твоя морданция расписана. А мою, – говорит, – карету ни один полицейский остановить не посмеет. Они перед моим барином травой стелются!» К ночи бес меня попутал с этой косушкой. Уснул, дурак…

– Обещал но порядку, – напомнил Иван Дмитриевич.

– Ага… Пошли мы в Мильенку. Факельщик говорит: «Я за тебя, друг, сердцем болею, мне княжеских денег ни копейки не надо!» Я дверь дернул – открыта. А сам дрожу, ног под собой не чую. Вошли – ив чулан. А как князь в Яхтовый клуб уехал, новый-то лакей сразу дрыхнуть завалился. Мы тогда в комнаты перебрались. Все обсмотрели – нет ключа. Сундук-то медный, и кочергой не подковырнешь. Да-а… Стали князя ждать. Я уж и рад бы убежать, да куда? Парадное заперто. Ну, значит, дождались князя. Вошли к нему в спальню, от звонка оттащили, связали. В рот простыню, чтобы не кричал. Спрашиваем, где ключик-змейка. А он головой трясет: не скажу, мол. Лихой барин! Я из столика две золотые монетки взял. Гляжу, факельщик остальные себе в карман сыплет. Я говорю: «Ворюга! Что делаешь?» А он совсем озверел, князя за горло схватил: «Где ключ?» Потом подушку ему на лицо накинул. Я испугался, факельщика-то за руки хватаю, он ка-ак пихнет меня, сбрякало что-то; я шепчу: «Бежим! Слуги проснулись!» И убежали…

– Вместе убежали? – спросил Иван Дмитриевич.

– Не. Я в одну сторону, он – в другую,

– А что взял у князя?

– Говорю, два золотых взял.

– И все?

– А то! Мне чужого не надо.

– Зачем же один в церковь отнес?

– Когда стал детишкам гостинцы покупать, – объяснил Федор, – спрашиваю у приказчика: «За одну такую монетку сколь рублей положишь?» Он с хозяином посовещался, говорит: «Десять…» Ну, думаю, мне чужого не надо. Ан не воротишь! И снес к Знаменью. Свечей наставил, молебен заказал князю во здравие: пущай не хворает. Все ж мы его потискали маленько… Факельщика-то поймали уже?

• Предыдущая
• 32/34
• Следующая