Самодержец пустыни - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 95

Размеры этой статьи не позволяют мне дать полное и исчерпывающее описание моего 9-месячного пребывания в войсках барона Унгерна со дня взятия им Урги и до той ночи, когда он бежал от своего отряда. Я вынужден ограничиться весьма кратким отчётом, практически простым перечислением событий, которые подготовили и предопределили неизбежный конец как самого барона, так и всего его дела.

Я был откомандирован из моего полка для работы в госпитале в Урге и вернулся в город 6 апреля 1921 г. Это произошло спустя несколько дней после того, как была ликвидирована угроза китайского наступления на Ургу. Потерпев перед этим неудачу при попытке через советские кордоны проникнуть в Забайкалье и далее в Маньчжурию, китайцы в приступе отчаяния бросились назад к столице Монголии. Примерно через неделю после моего возвращения в Ургу, когда я был занят в перевязочной госпиталя, туда неожиданно вошёл барон Унгерн, только что вернувшийся из своего победоносного похода на Чойры. Его сопровождал главный врач Ф. Клингенберг[174]. Приветствовав меня весёлым кивком, барон подошёл ко мне и, не сводя с меня своего воспалённого взгляда, спросил:

– Это правда, что вы убеждённый социалист?

– Нет, ваше превосходительство, это неправда, – ответил я, выдерживая его взгляд.

– Чем вы можете это подтвердить?

– В вашей дивизии служат несколько моих земляков, оренбургских казаков, которые давно знают меня. Им известно, что я делал на Урале после возвращения с фронта и каково моё отношение к крайним партиям и к большевизму. Тот факт, что я был личным врачом атамана Дутова и главным врачом штаба генерала Бакича после того, как он был интернирован в Китайском Туркестане, также достаточно характеризует мои политические взгляды. Я прибыл в Ургу согласно официальному разрешению генерала Бакича; я сопровождал в пути от Шара-Сумэ больного и престарелого генерала Комаровского, который вам хорошо известен и может проинформировать вас о характере моих политических пристрастий.

– В таком случае почему вы пытались облегчить участь бывшего комиссара Цветкова и доктора Цыганжапова, известных социалистов, которых я приказал прикончить?

Казалось, барон хотел заглянуть мне прямо в душу, сверля меня тяжёлым взглядом и нервно постукивая по полу своим ташуром (длинной тростью). Я почувcтвовал, что моя жизнь висит на волоске, и решил на этом волоске удержаться.

– Живя в Урге перед тем, как вы заняли её, – твёрдо отвечал я, – я неоднократно встречался и беседовал с Цветковым и Цыганжаповым. Из разговоров с ними я вынес уверенность, что оба они были врагами большевиков и искренне любили Россию. Естественно, когда я услышал об их аресте и о приговоре, который угрожал им как большевикам, я счёл своим долгом сообщить полковнику Архипову и коменданту Безродному всё, что я думаю об этих людях, и просить их доложить вам мои показания.

Барон на минуту задумался, наконец-то отведя глаза от моего лица.

– Ладно, – выдавил он в конце концов. – Я не очень-то доверяю Дутову и прочим из этой шайки. Все они кадеты и шли в одной упряжке с большевиками… Во всяком случае, – он внезапно сорвался на фальцет, – я не потерплю никакой преступной критики или пропаганды в моих войсках! Запомните это и знайте, что у меня повсюду глаза и уши! Через два дня вы отправитесь в Ван-Хурэ для организации санитарной службы и госпиталя в отряде полковника Казагранди!

Стукнув своим ташуром по полу, барон вышел так же стремительно, как и вошёл.

В тот же день начальник штаба Унгерна и мой друг, бывший юрист К. И. Ивановский, сказал мне, что как он понял из нескольких касающихся меня замечаний барона, своими прямыми и точными ответами я на время спас себе жизнь.

После одиннадцатидневного, скучного и утомительного путешествия, затруднённого весенней распутицей, я наконец добрался до Ван-Хурэ с караваном из шести верблюдов, группой казаков и монголами-проводниками. Место представляло собой буддийский монастырь с окружавшим его довольно большим посёлком русских колонистов и китайских купцов, которые торговали с монголами из близлежащих хошунов; одновременно это была резиденция хошунного князя. Здесь и находился полковник Казагранди со своим отрядом из 200 беженцев. Отряд существовал с весны 1920 г., когда Казагранди с горсточкой бежавших из Иркутска офицеров и кадетов организовал его и в течение нескольких месяцев не давал покоя советским властям, скрываясь в тайге к юго-востоку от Иркутска. Когда оставаться в тайге стало слишком тяжело и опасно, отряд, постоянно пополняемый всё новыми беглецами из Восточной Сибири, перебазировался в окрестности озера Косогол. Позже, вынужденный уйти и оттуда, Казагранди двинулся дальше на юг, в глубь монгольской территории. Осень и зиму он в тяжелейших условиях провёл в верховьях Эгин-Гола и Селенги. Лишь благодаря поддержке и помощи нескольких живших в этом районе русских колонистов отряд сумел выстоять и не погиб от голода и страшных зимних холодов. Наконец, в середине февраля 1921 г. Казагранди, продвигаясь со своим отрядом всё дальше на юг, обосновался в Ван-Хурэ. Когда он услышал о взятии Урги бароном Унгерном, Казагранди решил установить с ним связь и позднее перешёл под его начало в качестве командира отдельной части.

При первой встрече Казагранди произвёл на меня впечатление интеллигентного, порядочного и образованного офицера. Он никогда раньше не встречался с Унгерном и горячо расспрашивал меня о том, что представляет собой барон как личность; его чрезвычайно беспокоило, насколько справедливы слухи о диком темпераменте барона и его невероятной жестокости. Зная, что угрожает мне за искренность, критику или неодобрение, я отвечал на вопросы весьма уклончиво и осторожно. Через несколько дней барон сам должен был прибыть в Ван-Хурэ, и я посоветовал Казагранди проявить терпение и дождаться личной встречи с ним, чтобы получить представление о его характере. Казагранди не скрыл от меня, что правая рука Унгерна, старый друг и помощник барона генерал Резухин, вызывает у него сильнейшую антипатию. Резухин командовал одной из бригад (2-й и 3-й полки) дивизии, как раз той бригадой, которая только что отбила атаку китайцев на Ургу и подавила восстание чахаров в своих собственных рядах, а теперь через Ван-Хурэ выдвигалась в низовья Селенги, в район, расположенный примерно в восьмидесяти верстах от русской границы. Во время своего пребывания в Ван-Хурэ Резухин вёл себя грубо и высокомерно, как всегда, и по отношению к Казагранди принял крайне пренебрежительный и начальственный тон. Выслушивая жалобы последнего, я мог лишь усмехнуться в душе, зная, что Резухин был только бледной тенью барона, хотя старательно подражал ему поступками и характером. Казагранди был очень удивлён, получив приказ, в котором ему предписывалось отправить из Ван-Хурэ в бригаду Резухина ветеринара Гея, известного старого члена сибирской кооперативной организации «Центросоюз». В тот момент я не посмел открыть Казагранди истинный смысл этого. Оренбуржцы, мои земляки, входившие в группу казаков, специально посланных Резухиным в Ван-Хурэ, чтобы сопровождать в бригаду Гея с семьёй, не утаили от меня полученный ими секретный приказ: Гей и его семья должны быть уничтожены на первом же привале после того, как они покинут Ван-Хурэ. Казаки были рады, что Казагранди временно задержал отъезд Гея, дожидаясь, когда барон и Резухин сами прибудут в Ван-Хурэ, а также учитывая болезнь одного из детей Гея. Казагранди и Гей были связаны длительными и тесными дружескими отношениями. Гей, человек добросердечный и враг большевиков, раньше снабжал мясом армию адмирала Колчака; когда отряд Казагранди из селенгинской тайги ушёл в Монголию, Гей был в числе первых, кто доставлял им пищу, одежду и всё необходимое. Его жена обшивала офицеров и ухаживала за больными. Гей больше чем кто бы то ни было помог отряду поселиться и обустроиться в Ван-Хурэ, поскольку пользовался уважением монгольских князей и имел на них большое влияние, в особенности на князя Ван-Хурэ. Позже я слышал от самого Резухина, что хотя и утверждалось, будто Гей понёс наказание за «спекуляцию», на самом деле его смерть и смерть его семьи была нужна барону, чтобы завладеть скотом и деньгами «Центросоюза», которые будто бы находились у Гея и которые, как позднее было доказано, оказались несуществующими.

Вечером того же дня Казагранди попросил меня осмотреть заболевшую маленькую дочь Гея и дать заключение, сможет ли она вынести путешествие в тряской телеге за несколько сот вёрст. Мой визит не оставил у меня сомнений, что малышка страдает острым воспалением кишечника и нуждается в абсолютном покое на протяжении, по меньшей мере, двух или трёх недель. Результаты осмотра я немедленно доложил Казагранди. При этом я уже не мог больше сдерживать чувства, испытываемые мною при мысли о той судьбе, которая ожидает эту чудесную семью, состоявшую из двух женщин – жены Гея и её матери – и троих малолетних детей, и я забыл обо всех предосторожностях. Я не только сообщил Казагранди о том, с какой целью Гей и его семья вызваны в бригаду Резухина, но и рассказал обо всех ужасах, свидетелем которых я был со времени взятия Урги бароном Унгерном. Я рассказал Казагранди, что творилось в Урге в первые три или четыре дня после вступления в неё войск барона: десятки изнасилованных и замученных женщин, убитые дети, разрубленные на куски тела стариков; дымящиеся руины посёлка Мандал, чьи жители были истреблены только за то, что не пожелали выставить добровольцев в войска барона при осаде им Урги. Я не скрыл от Казагранди, что помимо своей беспощадности и нечеловеческой жестокости барон ещё и необыкновенно мстителен и никогда не забывает обиды; что причиной убийства полковника Хитрово, который до революции был пограничным правительственным комиссаром в Кяхте, человека старого и немощного, было исключительно то, что он осуждал зверства, учинённые Унгерном во время его пребывания в Даурии. Я объяснил, что отношение барона ко всем, кто не был с атаманом Семёновым во время Гражданской войны и не связан с забайкальскими застенками, отличается подозрительностью и оскорбительным недоверием. Для шайки преступников, дегенератов и мерзавцев, которых он взял из Даурии для участия в своей монгольской авантюре, слово «колчаковец»было уничижительным прозвищем, ругательством. Его помощники и прихвостни, начиная с Резухина, садиста Сипайло, прирождённого уголовника Безродного, и кончая главными палачами и мучителями Бурдуковским и Пермяковым, – все старались превзойти своего хозяина в жестокости и зверствах. Когда наш разговор подошёл к концу, Казагранди выглядел очень расстроенным и взволнованным. Он признался, что испытывает теперь сильные сомнения относительно того, правильным ли было его решение связать свою судьбу и судьбу своего отряда с бароном; пока что он не видел никакого выхода из создавшейся ситуации. Всё же он собирался принять все меры к тому, чтобы в дальнейшем свести к минимуму свою зависимость от Унгерна.

Для госпиталя мне отвели большой пустой дом, прежде занимаемый китайской лавкой, и я разместил там пятьдесят коек, половина которых сразу же была занята ранеными и больными из отрядов Резухина и Казагранди. Лично для меня поставили посреди двора большую юрту. В ней была железная печка, так как ночи стояли ещё холодные, временами даже морозные.

Точно не помню, в первую ночь, проведённую мною в юрте, или на следующую Казагранди прислал мне записку с просьбой разрешить некоему лицу, которого я ещё не видел в Ван-Хурэ, переночевать у меня. Незнакомец оказался немолодым человеком с глуховатым голосом, мягкими манерами и маленькой седой бородкой. Он представился как профессор Ф. Оссендовский. В то время я не мог предполагать, что даю пристанище будущему автору книги «Звери, люди и боги», которая вызвала такой большой интерес в Америке. Господин Оссендовский оказался весьма приятным и увлекательным собеседником, и за традиционным стаканом чая мы проговорили с ним большую часть ночи. Он рассказывал о трудностях и лишениях, перенесённых им со времени бегства от большевиков из Сибири и на пути через Урянхай к Улясутаю. Он упомянул о пережитых им в Улясутае ужасах и о своём намерении ехать в Ургу, чтобы затем выбраться на Дальний Восток, в Китай, и в конце концов в Польшу. Он сказал, что из всех попутчиков, вместе с ним выехавших из Улясутая, в Ван-Хурэ прибыл только капитан Филиппов, остальные по дороге были задержаны карательной экспедицией под командой Безродного, которого барон с чрезвычайными полномочиями отправил из Урги в Улясутай, чтобы чинить там суд и расправу. Если г. Оссендовский простит меня, я признаюсь, что не могу припомнить ни единого слова, касающегося его отряда, равно как и его попыток проникнуть в Тибет, о чём он столь красочно и подробно рассказал в своей книге. Что же касается его страха перед бароном и их последующей встречи, это я помню очень хорошо.

Г. Оссендовский намерен был остаться в моей юрте ещё на одну ночь, но вместо него со мной поселился генерал Резухин, который поздно ночью совершенно неожиданно прискакал с Селенги. Я узнал от него, что он приехал повидаться с бароном, чьё прибытие ожидалось в ближайшие два-три дня. Он также сказал мне, что решил ходатайствовать перед Унгерном о моём переводе в его собственную бригаду, поскольку Казагранди с его маленьким отрядом не так сильно нуждается во враче, как он сам. В приступе внезапной откровенности после нескольких глотков, сделанных им из фляжки, Резухин рассказал мне, что по прибытии барон проведёт совещание с ним самим и Казагранди относительно предстоящего «похода на Россию»и начала широкомасштабной войны против советской власти. Немедленно после этого, услышав от меня, что Казагранди из-за болезни ребёнка отсрочил отправку Гея с семьёй в его части, Резухин впал в бешенство, осыпая проклятьями Казагранди и даже меня упрекая за согласие осмотреть больную малышку и дать заключение о её состоянии. Он приказал вызвать начальника конвоя, прапорщика Гордеева, бывшего университетского студента, и когда тот вошёл, набросился на него. Он кричал, что он, Резухин, его непосредственный начальник; что он, Резухин, является заместителем барона, и Гордеев не должен был слушать «какого-то»Казагранди, который ведёт себя, как «сентиментальная девица из колчаковского пансиона»; что Гордеев будет сурово наказан за неисполнение приказа; что он повторяет свой приказ: немедленно увести Гея с семьёй в сопки и поступить с ними, как было велено. Имущество доктора Резухин распорядился пока не трогать.

Когда наступил вечер следующего дня, вечер Пасхи, в одном из пустовавших сараев по соседству с моим госпиталем адъютанты Резухина уже заняты были тем, что рылись в вещах убитого Гея, тщетно стараясь найти несуществующие деньги и драгоценности. К счастью, ограниченные размеры моих записок избавляют меня от изложения отвратительных подробностей этого ужасного убийства невинных детей и женщин, как они были переданы мне участниками дела.

Мне не известно содержание разговора, который утром того же дня состоялся между Резухиным и Казагранди, но во время Пасхальной Всенощной последний был очень бледен и казался взволнованным. Когда служба закончилась, Резухин, не обменявшись пасхальными поздравлениями с Казагранди, отклонил его приглашение прийти к нему домой на пасхальный ужин и подчёркнуто заявил, что собирается лечь спать.

На следующий день барон наконец прибыл в Ван-Хурэ. Я переселился в госпиталь, в то время как барон с Резухиным заняли мою юрту. Казагранди был первым, кого принял барон, и они оставались наедине в течение довольно долгого времени. Когда Казагранди в конце концов вышел, было уже сумеречно, и перед входом в юрту собралась небольшая кучка людей, дожидавшихся приёма у барона. Среди них я заметил Оссендовского и Филиппова. Оссендовский был первым, кого позвали в юрту. Перед тем, как откинуть служивший дверью войлочный полог, он несколько раз торопливо осенил себя крёстным знамением. Минут через пятнадцать Оссендовский появился снова, повеселевший и бодрый, и в юрту пригласили капитана Филиппова. Все мы в госпитале, всего четырьмя шагами отделённом от войлочной стенки юрты, отчётливо слышали хриплый от ярости голос барона, переходящий в визг и обвинявший Филиппова во лжи; барон не верил ни слову из сказанного Филипповым; тот, конечно же, был большевистский агент и шпион, прибывший в Монголию с единственной целью разложить войска барона революционной пропагандой. Не прошло и пяти минут, как адъютант Резухина, капитан Веселовский с несколькими ординарцами связали Филиппову руки, отвели его в соседний огород и шашками изрубили в куски.

В ту же ночь в моей юрте между бароном, Резухиным и Казагранди состоялось совещание по выработке плана наступательной кампании против советских войск. Как впоследствии говорил мне сам Резухин, предложенный им план был отвергнут бароном. Резухин предложил, чтобы его бригада была увеличена за счёт присоединения к ней отрядов Кайгородова из Кобдо, атамана Казанцева из Улясутая и Казагранди и доведена до численности дивизии, образовав тем самым ударную группу, которая будет выдвигаться по левому, западному берегу Селенги через Селенгинск на Мысовую. Сам барон со всеми силами, оставшимися под его командой в Урге, должен двигаться по западному берегу реки Орхон на Кяхту, Троицкосавск, Верхнеудинск и далее в Забайкалье. План Казагранди, в конце концов принятый бароном, состоял в том, что каждый из этих отрядов должен действовать самостоятельно: Кайгородов должен вести кампанию в районе Кобдо – Бийск и вдоль реки Катунь; Казанцеву предстояло через Урянхай выйти к верховьям Енисея и к Минусинску; Казагранди – занять посёлок Модонкуль в верховьях Джиды и оттуда постепенно выходить к озеру Косогол и на дороги, ведущие к Иркутску. Резухин по рекам Желтура и Джида и по западному берегу Селенги должен двигаться к Байкалу. Барону в плане Казагранди отводилось то же направление, что и в резухинском. Естественно, надежда на успех покоилась исключительно на уверенности вождей в том, что начнётся повсеместное восстание населения против советской власти и будет огромный приток добровольцев. Как показало будущее, такая уверенность имела под собой все основания.

8 мая барон снова отбыл в Ургу, предварительно распорядившись выслать «карательную экспедицию»во главе с младшими казачьими офицерами М. и Т. в район озера Косогол. Там проживало несколько семей богатых русских поселенцев. «Карательная экспедиция»имела приказ перебить их и конфисковать их имущество, запасы продовольствия и ценности. Как позже я имел возможность убедиться, М. и Т. блестяще справились с этим поручением. Они уничтожили всё богатое и зажиточное население в Дархате и Хотхыле. Они убили Шпигеля, пионера школьного дела в Монголии, хорошо известного во всём Хотхыльском хошуне, и всю его семью. Они не щадили ни женщин, ни детей. Правда, они не привезли с собой много добычи, потому что большую часть утаили и зарыли по дороге, надеясь через какое-то время вернуться туда и на этом разбогатеть.

Утром 9 мая Резухин тоже ускакал на Селенгу со своим отрядом, а спустя несколько часов я последовал за ним, передав госпиталь доктору Дезорцеву. 15 мая мы прибыли в лагерь резухинской бригады на Селенге, примерно в пятнадцати верстах вверх по течению от того места, где в неё впадает речка Баин-гол. Люди уже строили постоянный мост через Селенгу, который был закончен в течение нескольких ближайших дней. Так как мне предстояло быстро завершить формирование госпиталя и санитарных отрядов, я поинтересовался временем начала кампании. В ответ Резухин признался мне, что сам не знает. Это зависит, сказал он, от нескольких лам-прорицателей, без предварительного совета с которыми барон никогда не предпринимает никаких важных шагов и которые с ним неразлучны. Позже, когда барон присоединился к нам после своего поражения под Кяхтой, эти наглые, грязные, невежественные и кривоногие пифии служили мишенью насмешек, всяческих шуточек и доставляли много веселья всему отряду. Сам Резухин не слишком доверял их пророческим способностям и в интимном кругу не раз выражал сомнения в целесообразности их постоянного пребывания при бароне.

Наконец, 30 мая[175] от Унгерна пришла депеша с приказом немедленно выступать и действовать согласно намеченному для бригады плану. Мы получили также копии знаменитого «Приказа № 15», в котором указывались цели и задачи нашей борьбы с большевиками. Приказ был слишком длинен. Его основным лозунгом был старый: «За Веру, Царя и Отечество!» В параграфе 9 прямо говорилось: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями; всё их имущество конфисковывать». Нормальному человеку весь этот документ должен был казаться продуктом помрачённого сознания извращенца, страдающего манией величия и возбуждённого жаждой человеческой крови. Большинство из нас, «колчаковцев», восприняли приказ именно так. Даже Резухин был слегка смущён его содержанием.

На следующий день мы выступили по направлению к реке Желтуре и станице Желтуринской. 26 мая в Худаке мы неожиданно атаковали и разгромили отряд красных под командой бывшего есаула Щетинкина, который был выслан туда на разведку. Мы захватили десятки пленных – большинство их тут же изрубили шашками, штаб отряда и одно орудие. Самому Щетинкину с несколькими всадниками удалось проскользнуть у нас между пальцами и скрыться в тайге. Наши потери составили двое убитых и около десятка раненых. В двуколке, следовавшей за отрядом красных, мы обнаружили несколько галлонов самогона. Есаул Хоботов, который был произведён в полковники и назначен командиром 2-го полка за храбрость, проявленную им при взятии Худака, но который оставался абсолютно неграмотным, простым и грубым забайкальским казаком, решил отпраздновать нашу победу за счёт запасов этой трофейной жидкости. Резухин, чью палатку отделял от моего госпиталя только узенький ручеёк и несколько кустов дикой вишни, вызвал Хоботова к себе для доклада. Интуиция старого пьяницы с первого взгляда подсказала ему, что Хоботов не в состоянии докладывать о чём бы то ни было. Мы услышали дикую нецензурную брань, затем несколько ударов ташура по крепкой скуле командира 2-го полка и пятью минутами позже увидели смущённое, опухшее и окровавленное лицо Хоботова. Резухин подверг его обычному наказанию: виновный должен был забраться на стоявшую над ручьём высокую сосну и целую ночь провести на одной из ветвей, постоянно рискуя свалиться с высоты тридцати пяти или сорока футов и покалечиться. Но то, что произошло позже в эту ночь, было уже не акробатическим фарсом, а настоящей драмой. Кто-то донёс, что староста соседней бурятской деревушки является тайным большевистским агентом и шпионом. Староста был схвачен и доставлен в штаб для допроса. Попытки сослаться на то, что его зять и два племянника служат добровольцами в одном из наших полков, не спасли его от неминуемой кары. По приказу Резухина он был подвергнут обычной пытке. Его били палками до тех пор, пока он не лишился сознания, и мы, находясь неподалёку, в течение нескольких часов слышали душераздирающие крики и стоны. В долине, наполненной благоуханием цветущей дикой вишни, степных лилий, диких гиацинтов и шиповника, под тёплым звёздным небом майской ночи эти стоны и крики казались особенно ужасными и кощунственными. Никто в госпитале, включая раненых, не мог уснуть, и на лицах вокруг меня я видел и растерянность, и ужас, и бессильное негодование. Не сумев добиться от этого человека никакого признания, Резухин приказал положить его голым на тлеющие угли лагерного костра. Мы услышали нечеловеческий вопль и затем всё стихло. Полубезумный замученный человек потерял сознание. Когда попытки снова привести его в чувство, обливая холодной водой, ни к чему не привели, Резухин велел своему адъютанту и палачу Веселовскому оттащить безжизненное тело подальше в кусты и там покончить с ним. Веселовский, уже устав, перепоручил это другому ординарцу и пошёл в свою палатку спать. Рано утром часовые обнаружили, что обгоревшее, лишённое кожи тело ползёт по дороге, и доложили об этом Резухину. Тот приказал прикончить и закопать старика, а Веселовский за неисполнение приказа три ночи до нашего выступления провёл на той же самой сосне, где перед этим сидел Хоботов.

30 и 31 мая мы предприняли несколько безуспешных попыток захватить станицу Желтуринскую. Находившийся там красный гарнизон защищался очень храбро и умело, тем временем красная кавалерия внезапно бросилась в атаку и едва не взяла в плен самого Резухина со всем штабом, когда он управлял боем с вершины холма[176]. Мы понесли довольно серьёзные потери убитыми и ранеными. В ночь на 1 июня мы отступили от Желтуринской и разбили лагерь примерно в тридцати верстах от неё. Затем ночью, под проливным дождём, мы прошли около сорока вёрст и наконец вышли к селу Боцинскому на реке Джиде. Горсточка красных в окопах отчаянно обороняла подступы к селу, но наши части, имея огромный численный перевес, окружили их и уничтожили до последнего человека. Оборванные и полуголодные жители села на коленях встретили Резухина на площади перед осквернённой и закрытой церковью. На их приветствия Резухин ответил требованием немедленно выдать всех коммунистов и членов сельсовета. Услышав робкие объяснения, что все те, кто был связан с сельсоветом, скрылись при первых звуках боя, Резухин впал в бешенство. В ярости он начал с того, что велел повесить управляющего местной кооперативной лавкой, очень старого и больного на вид человека. Не раньше, чем вмешался полковник Костерин, объяснивший генералу, что тот ошибается, принимая лавку потребительской кооперации за советское учреждение, и после того, как люди в толпе торжественно поклялись, что старик никогда не был коммунистом, была снята петля, которую наши буряты уже накинули ему на шею. Село не могло выставить никаких добровольцев, поскольку все способные носить оружие либо были мобилизованы большевиками, либо до лучших времён отосланы в Мысовую и Читу. В тот же вечер после короткого боя мы заняли село Новые Энхоры, а спустя час красные бежали и из Старых Энхор. Здесь была схвачена учительница местной школы, коммунистка, по данным контрразведки. Резухин приказал зарубить её, но перед смертью она была изнасилована почти всеми нашими контрразведчиками.

Перейдя вброд Джиду, мы провели ночь на её западном берегу, в сопках, а утром были атакованы отрядом красных, которые ещё не знали о взятии Энхор и направлялись туда. После недолгого боя красные были рассеяны нашей конницей, многие убиты, остальные бежали в сторону Желтуры. Когда стемнело, мы снялись с лагеря и, двигаясь вниз по течению Джиды, рано утром неожиданно появились перед спящими аванпостами противника. После жаркого боя мы захватили Дарастуйский дацан и высоты к западу и северу от него. Красные в беспорядке отступили к Сосновке, оставив в наших руках свыше сотни пленных, около десятка пулемётов и много винтовок и подвод.

Прежде чем преследовать врага и продолжать наступление, Резухин устроил что-то вроде военного совета, на котором я тоже должен был присутствовать. В нём приняли участие командиры обоих полков, а также командир Монгольского дивизиона, командир Бурятской сотни и такие заместители полковых командиров, как полковники К. и О.[177] Оба они были старыми боевыми офицерами. Один на Великой войне командовал полком, имел Георгиевский крест и несколько ранений и был образованным и опытным офицером. Он был приставлен заместителем к Хоботову, но по сути дела командовал полком. Такое положение вполне устраивало и Резухина, и самого Хоботова. Полковник О., тоже кадровый офицер, окончивший Академию Генерального Штаба, вернулся с войны в чине подполковника, занимал ответственный пост в армии Колчака; его назначили заместителем к командиру 3-го полка, бывшему сельскому приставу, теперь казачьему полковнику буряту Очирову. Оба эти офицера были мобилизованы Унгерном в Урге, куда они прибыли вместе со мной из армии генерала Бакича. С обоими меня связывала тесная дружба, продолжающаяся по сей день.

Резухин сообщил всем нам, собравшимся у него, что по его данным красные сконцентрировали крупные силы с мощной артиллерией в районе Сосновки; что вслед за нами движутся красные гарнизонные отряды, пришедшие с Желтуры и с верховьев Джиды; что он не имеет известий от барона, но, по словам бурят, присоединившихся к нам после переправы через Селенгу, тот встретился с трудностями. Согласно тем же слухам, Казагранди после успешного занятия Модонкуля был вскоре выбит оттуда красными и отступил далеко на юг, в глубь монгольской территории. Я доложил, что у нас ранено около 120 человек, многие из них – тяжело. Запряжённые полудикими монгольскими лошадьми двуколки без рессор были единственным транспортным средством госпиталя, а так как мы двигались по горным дорогам, вообще не пригодным для каких бы то ни было повозок, воздух оглашался стонами и воплями раненых, чьи страдания от тряски по камням и рытвинам были слишком велики, чтобы заглушить их инъекциями наркотиков. Если раненые будут оставлены в таких условиях, большинство их неизбежно умрёт. Поэтому я настаивал на эвакуации всех тяжелораненых в Ургу, где им будет обеспечен нормальный госпитальный уход. Резухин также спросил мнение собравшихся о том, что делать с захваченными в плен красными бойцами. Среди них, разумеется, не было командиров, потому что все командиры, начиная с взводных и выше, расстреливались, как правило, на месте. Мнение полковников К. и О. заключалось в том, что из этих пленных, которых было около двухсот, нужно сформировать пехотную команду и во время переходов перевозить её на подводах. Резухин, хотя и не без труда, позволил убедить себя, что план достаточно разумен, чтобы ему последовать; он боялся, однако, вызвать гнев барона. Последний обычно предпочитал допускать пленных красных лишь к нестроевой службе: они служили санитарами, денщиками, обозными и т. д. Ближе к вечеру наш отряд выступил назад по той же дороге, по которой мы пришли. Однако Резухин, опасаясь, что нас могут атаковать сразу с фронта и с тыла, решил опять перейти вброд Джиду и продвигаться по её правому берегу к Селенге и станице Цаган-Усуевской. Успешно переправившись через реку, которая была неглубокой в этом месте, мы прошли около четырех вёрст к востоку и из-за тёмной ночи и внезапно застигшей нас бури остановились на ночь у подножия сопок, отделявших нас от Селенги.

Рано утром на другой день, 8 июня, большой отряд красной пехоты, двигавшийся с Желтуры, появился на левом берегу Джиды и, заметив нас, обстрелял наш лагерь из артиллерии. Благодаря значительному расстоянию наши потери были невелики. Поспешно отступив к расположенным поблизости песчаным холмам, под вечер мы подошли к Цаган-Усуевской, где планировали заночевать. Вскоре, однако, нас атаковал крупный отряд советских войск, и мы вынуждены были ночью продолжать отходить дальше на юго-запад, стараясь держаться параллельно течению Селенги, хотя большую часть времени были отрезаны от неё горами и непроходимыми таёжными лесами. Красные преследовали нас неотступно. Тяготы отступления усугублялись отсутствием воды и невыносимой жарой, так как ближайшего леса мы достигли только спустя двадцать восемь часов после того, как покинули Цаган-Усуевскую. Не менее двадцати раненых умерло от истощения и от мучений, причиняемых им жаждой. Сотни лошадей, обессилевших настолько, что не могли двигаться, были оставлены красным. Но и последние, тоже, должно быть, до крайности изнурённые условиями, в которых им приходилось вести преследование, наконец прекратили давление на наши тылы и дали нам возможность спокойно отдыхать всю ночь и целый день 9 июня.

Вечером того же дня мы остановились в лесистых холмах примерно в пятнадцати верстах от Селенги, и я получил приказ подготовить тех раненых, которых я отберу, к переправе через реку и к дальнейшей эвакуации в Ургу, находившуюся на расстоянии около 400 вёрст. После обеда на следующий день, когда я докладывал Резухину, что раненые готовы к эвакуации, неподалёку послышалась ружейная и пулемётная стрельба, и пули запели вокруг нас свою безошибочно узнаваемую песню. Это был авангард красных, которые, подойдя к краю лесного оврага, вдоль которого мы разбили лагерь, окружили сотни 2-го полка и неожиданно атаковали их. Завязалась кровавая рукопашная схватка, в результате чего мы понесли довольно большие потери убитыми и ранеными, хотя красные были отброшены обратно в сопки. В числе раненых был полковник Костерин, который лично управлял пулемётом и огнём в упор опустошал ряды красных. Когда настала ночь, под прикрытием темноты и грозы, необычайно сильной даже для тех мест, мы двинулись по оврагу и вышли по нему в прибрежную долину Селенги. Здесь раненые, предназначенные к эвакуации, были, наконец, переправлены через реку. Во время переправы, проходившей на двух случайно найденных лодках, Резухин, придравшись к какому-то пустяку, набросился на одного из санитаров, которые сопровождали раненых, и жестоко его избил, серьёзно повредив ему один глаз и выбив несколько зубов. В ответ на мою попытку вступиться за избиваемого Резухин закричал, что в следующий раз, если я вмешаюсь в его действия, он меня пристрелит. В том состоянии физического и морального истощения, в котором тогда находилось большинство из нас, я, помню, пожалел, что угроза генерала не была приведена в исполнение незамедлительно.

Однако угроза Резухина произвела несколько иное впечатление на тех, кто был свидетелем этой сцены. В тот же день после обеда, когда наш отряд, прикрывшись неглубокими окопами со стороны сопок, откуда могли появиться красные, и с тыла окружённый Селенгой, спокойно стоял лагерем в долине, многие из офицеров и казаков, моих земляков по Оренбургскому казачьему округу, заходили в мою палатку, чтобы выразить мне своё сочувствие по поводу недавнего инцидента. Все они выражали искреннее возмущение и отвращение к той системе террора по отношению к противнику и грубого произвола и побоев по отношению к подчинённым, которую Резухин усвоил в подражание своему кумиру Унгерну. Оренбургские казаки заявили, что когда во время осады Урги они дезертировали из рядов Красной армии под Кяхтой (две сотни полностью) и пришли к Унгерну, они понятия не имели, что меняют одну тиранию на другую; что даже командиры Красной армии не позволяли себе бить казаков по лицу и унижать их человеческое достоинство, тогда как теперь они видят всё это на протяжении месяцев.

Вечером 11 июня Резухин, действуя согласно своей теории о том, что красные не посмеют спуститься в долину и вступить в открытый бой, повёл нас в глубь лесов, тянувшихся вдоль Селенги, и за соседние сопки, оставив небольшой отряд для наблюдения и прикрытия. 12 июня красные силами 310-го и 311-го пехотных полков спустились в долину и повели широкое наступление на те наши части, которые остались в окопах. Услышав сигналы тревоги, наши главные силы подошли к сопкам, в то время как те, кто находились в окопах, покинули их и отошли к реке, думая соединиться там с главными силами. Одним из первых был ранен в плечо Резухин, вследствие чего передал командование полковнику Островскому. Выдерживая сильный артиллерийский, пулемётный и ружейный огонь, который мы вели с вершин сопок, красные продолжали упорно и методично продвигаться по долине, отражая фланговые атаки нашей конницы. Их передняя цепь залегла уже у самого подножья первой сопки, дожидаясь, когда соберётся побольше людей, чтобы нанести нам решительный удар, и тогда полковник Островский решил использовать нашу пехоту, созд