Князь ветра - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 5

• Предыдущая
• 5/66
• Следующая

Он перерыл содержимое ящика, развязывая тесемки папок, пробегая глазами рукописи и наброски, старые счета, письма, заметки на листках отрывного календаря. С особым тщанием была просмотрена записная книжка покойного с припасенными на будущее мыслями и наблюдениями. В самом ее конце обратила на себя внимание следующая запись: «Брось через барьер свое сердце и последуй за ним!» Здесь же указывался источник этой таинственной мудрости: «Слова жокея С. перед началом скачек с препятствиями в Гатчине, в позапрошлом году». Дальше шли чистые странички. Стоило задуматься, почему давний жокейский афоризм стал последней записью Каменского. На что отважился он незадолго до смерти?

Обыск был продолжен, но никаких результатов не дал, разве что в бюро попался подозрительно припрятанный среди бумаг паспорт на имя некоего Зайцева Алексея Афанасьевича. Засунув его в карман, Иван Дмитриевич остановился перед этажеркой в углу. На ней восседал восточный идол из посеребренной бронзы, широкоскулый, с точкой во лбу, со свисающими до плеч мочками ушей и пустыми глазами, устремленными, казалось, поверх всего, что существует на свете. Хотя Иван Дмитриевич учился на медные деньги, ему хватило эрудиции понять, что это не кто иной, как Будда, бог Намсарай-гуна из «Театра теней».

– Я могу объяснить значение слова «палладисты», – вызвался Мжельский. – Это производное от слова «палладиум», – продолжал он, не замечая, что Ивану Дмитриевичу не понравилась его инициатива. – Последнее в древности обозначало охраняющую город вооруженную статую божества, чаще всего Афины Паллады с копьем. В современных европейских языках за ним усвоилось значение какой-то высшей святыни, обеспечивающей безопасность тех, кто ее чтит. Например, Карамзин пишет: «Самодержавие – палладиум России». Палладисты, соответственно, – страстные почитатели чего-то или кого-то, на чью защиту они полагаются.

– Если вы все и так знаете, не стоит, может быть, продолжать? – спросил Иван Дмитриевич. – Я вижу, вам неинтересно, раз вы меня перебиваете.

– Он больше не будет, – пообещал Сафронов таким тоном, словно уже убил Мжельского и докладывает о расправе с негодяем, который замолчал навеки.

Где– то здесь или несколькими страницами раньше Сафронов поместил очередную вырезку из газеты «Азия» за 1914 год.

Из записок Солодовникова

Столица Халха-Монголии, Урга, раскинулась в долине реки Толы, на другом берегу которой вздымаются кряжи священной горы Богдо-ул. Этот последний отрог Хэнтейской гряды является общенациональным палладиумом, среди прочего защищающим город и от песчаных ветров из Гоби. Наряду с ним, но, разумеется, не соперничая с его лесистой громадой, над Ургой царят три ориентира: башнеобразный, с навершием в китайском стиле, храм Мижид Жанрайсиг, то есть Авалокитешвары Великомилосердного, в монастыре Гандан-Тэгчинлин; Златоверхий дворец Богдо-гэгэна Восьмого и обитый листовой медью купол Майдари-сум – соборного храма в честь будды Майдари, чтимого в качестве грядущего мессии. Вокруг лежит беспорядочное скопище юрт, изб, глиняных фанз, бревенчатых зимников бурятского типа, больших и малых кумирен, субурганов и прочего. Все это перемежается огородами местных китайцев, загонами для скота, дворами и двориками. Воздух пропитан миазмами боен, улицы завалены навозом. Всюду мелькают яркие одеяния лам и кипит торговля.

Столица Халхи представляет собой ни с чем не сравнимое и едва ли еще где-нибудь в мире существующее соединение монастыря и торжища, кочевья и богословской академии, современности и не просто средневековья, но самой темной архаики, таинственно примиренной с учением о восьмичленном пути и четырех благородных истинах. Европейцы называют этот город Ургой, но в действительности он имеет множество более или менее равноправных имен и, следовательно, по сути своей остаегся безымянным. Никакое единственное сочетание звуков не исчерпывает скрытый в нем смысл и не привязывает его к этой земле птиц и кочевников. Хотя Ургу почтительно именуют «Северной Лхасой», ее облик и характер это выражает немногим точнее, чем титул «Северная Венеция» применительно к Санкт-Петербургу. Зато с Петербургом ее объединяет не только их мнимая вторичность по отношению к настоящим Венеции и Лхасе. Помимо того, что три первые буквы в слове «Урга» являются тремя последними в слове «Петербург», эти две столицы роднит еще и странное созвучие предсказанных им судеб. Как известно, Петербургу суждено «быть пусту» и погрузиться на дно морское; точно так же есть пророчество, что и Урга, поглощенная степью, когда-нибудь исчезнет с лица земли, не оставив после себя ни одного из своих имен.

Горничная Наталья сидела в кухне, держа на коленях здоровенного кота с порванным в чердачных баталиях ухом. Она оказалась девицей толковой, но сказала не более того, что уже известно было от Будягина: после отъезда барыни ходила на рынок, вернулась, нашла барина мертвым и побежала в полицию.

– Кто у них бывал в последнее время? – Иван Дмитриевич решил для начала очертить круг хотя бы семейных знакомств.

– На днях Иван Сергеевич заезжал. Петр Францевич с Еленой Карловной…

– Стоп! У Ивана Сергеевича как фамилия?

– Тургенев. Тоже писатель.

– А Петр Францевич? Елена Карловна?

– Это муж и жена Довгайло. Он профессор в университете, приятель Николая Евгеньевича. У них квартира тут недалеко, в Караванной же. Чей дом, не знаю, но внизу табачная лавка. На вывеске амуры сигарки курят.

– А Зайцев Алексей Афанасьевич не бывал?

– Про такого не слыхала.

– Ладно. Еще кто?

– Зиночка с мужем. Это его, – кивнула Наталья в сторону кабинета, – племянница. Сирота, с четырнадцати лет при нем жила, а зимой вышла замуж за студента. Фамилия – Рогов, живут на Кирочной, в номерах Миллера. Я за ними соседскую горничную послала, должны скоро быть.

– Иван Дмитриевич! – заглядывая в кухню, позвал Гайпель. – Пойдемте-ка, я вам кое-что покажу.

Прошли в конец коридора, там Гайпель указал на дверь, предупредив, что заперто, смотреть нужно в замочную скважину. Иван Дмитриевич поворчал, но послушался.

Комната была освещена солнцем, пылинки плясали в лучах. За их радужным кордебалетом он не сразу разглядел у окна тонконогий столик, на каких ставят кадки с пальмами, а на столике – человеческий череп со спиленным теменем. Что это не муляж, доказывал застывший в носовом провале знакомый иероглиф, чей смысл – презрение ко всему тому мягкому, теплому и, в сущности, совершенно лишнему, что мешает проявиться истинным формам бытия.

– Открой, милая, – обратился Иван Дмитриевич к притихшей Наталье.

– Не могу, – заявила она. – Ключа нет.

– Кто же здесь убирает?

– Сама барыня. Это ее кабинет.

– И чем она занимается у себя в кабинете?

– На счетах считает.

– Что считает?

– Сколько за квартиру отдать, сколько с Килина получить и тому подобное.

– Кто такой Килин?

– Издатель Николая Евгеньевича.

– Понятно. Еще что она тут делает?

– Пишет.

– Что пишет?

– Что считает, то и пишет.

– А череп ей зачем?

Наталья молча повела плечом, затрудняясь увязать его с приходно-расходной книгой и статьями семейного бюджета. Пришлось повторить вопрос другим тоном, тогда лишь было отвечено, что барыня, если на картах гадает, ставит в этот череп зажженную свечу.

– Только на картах? – спросил Иван Дмитриевич.

– Не только.

– И кому она ворожит?

– Сама себе… Ну, – добавила Наталья под его испытующим взглядом, – барыни иногда приходят, которые интересуются.

– А вот и она сама, – сказал Гайпель, оборачиваясь на донесшийся из прихожей набатный звон дверного колокольчика.

– Нет, она бы так не звонила, – возразила Наталья. – Это Зиночка.

– Пускай пройдет к покойному, потом приведешь ее ко мне, -распорядился Иван Дмитриевич. – Если муж с ней, его тоже. Мы пока в кухне посидим.

Вернулись в кухню. Там он хищно покружил между столами, наконец сложил крылья и напал на свежий ситник, ветчину, чухонское масло. Гайпель смотрел на него с осуждением и, когда ему было сказано, чтобы присоединялся, надменно покачал головой.

• Предыдущая
• 5/66
• Следующая