Дом свиданий - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 50

• Предыдущая
• 50/55
• Следующая

— Как я пойду? — терзался Гнеточкин. — Сейчас неудобно выходить из-за стола.

— Если ты не пойдешь, пойду я, — напирала его супруга.

— Маша, я прошу тебя! Неприлично…

— Что для тебя важнее: приличия или что Джончик страдает?

— Хорошо, хорошо, но не сейчас. Чуть позже.

— И скажи Дарье гулять не меньше часа.

— Тсс-с!

Поднялась Нина Александровна с рюмкой в руке.

— Спасибо вам, гости дорогие, что пришли разделить наше горе и помянуть нашего Якова Семеновича, пусть земля ему будет пухом…

Выпили молча, не чокаясь. Некоторое время царила тишина, лишь ложки деликатно скребли по тарелочкам с кутьей. Вскоре, однако, то тут, то там начали всплескивать разговоры, через четверть часа ровный застольный гул наполнил комнату. Гнеточкин украдкой выскользнул из-за стола и спустя пять минут вернулся. Тогда Иван Дмитриевич, страдальчески морщась, шепнул жене:

— Что-то живот схватило. Схожу домой, заодно Ванечку проведаю.

Вставая, он поймал на себе несколько заинтересованных взглядов. Кое-кто за этим столом следил за ним неотступно. Две-три пары глаз и ушей ловили каждое его движение, каждое сказанное им слово.

Он вышел на лестницу. Мимо, натягивая поводок и волоча за собой Дарью, пронесся Джончик. Хлопнула дверь подъезда. Иван Дмитриевич поднялся на третий этаж, но позвонил не к себе, а к Гнеточкиным. Никто, как и предполагалось, не открыл. Он достал из кармана свой чехольчик, двенадцать фомкиных тезок со звоном выпорхнули из кожаного гнезда. Вожак летел впереди, хищно поблескивая стальным клювом. Иван Дмитриевич запустил его в замочную скважину, нажал, повернул, вошел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Гнеточкин был гравер Академии художеств, но работал и на дому. Его домашняя мастерская напоминала кабинет доктора Фауста, разве что череп на столе отсутствовал. Зато на полках стояли алхимические реторты, скляночки с разноцветными жидкостями, лежали разной формы резцы, похожие на инструменты для пыток, медные доски и просто слитки меди, приготовленные, казалось, для того, чтобы переплавить их в золото на колдовском тигле, чье подобие также имелось в этой комнате. В центре ее возвышался гравировальный станок, рядом блестела собачья плошка.

На столе аккуратно стопой громоздились папки с листами готовых оттисков. Иван Дмитриевич взял верхнюю, развязал тесемки. Посмотрел один лист, второй, пятый, десятый. Все было гравировано с картин, изображавших самые причудливые развалины. Полный набор, на любой вкус. Руины рыцарских замков и языческих капищ Греции и Рима, зияющие проломами крепостные стены, рухнувшие в воду мосты, опенышки триумфальных арок, полуразвалившиеся чайные павильоны и садовые беседки, а то и вовсе только замшелые камни или одинокая, перевитая плющом колонна. Причем на каждой гравюре где-нибудь сбоку обязательно имелась горсточка человечьих костей и череп.

Иван Дмитриевич раскрыл еще одну папку. Здесь были исключительно кораблекрушения. Многопушечные фрегаты, галеры, галеоны, рыбачьи баркасы, турецкие фелюги, все с изодранными парусами и сломанными мачтами носились по воле волн, как жалкие игрушки разбушевавшихся стихий. Черные тучи закрывали спасительный огонь маяков, суда налетали на рифы, переворачивались лодки, редкие счастливчики цеплялись за обломки разбитых бурей кораблей, радуясь, что погибнут чуть позже своих товарищей. Над вспененным морем кое-где торчали из воды головы в треуголках, тюрбанах, матросских беретах с помпонами и пиратских платках с хвостами на затылке. Прекрасные утопленницы с голыми грудями, ниже пояса опутанные водорослями так, чтобы скрыть их наготу, лежали на прибрежном песке.

Джончик должен был гулять не меньше часа, так что время терпело. Разохотившись, Иван Дмитриевич взялся за третью папку. Тут хранились гравюры, изображавшие различные пытки и казни. Гаррота соперничала с дыбой, испанский сапог— с русским кнутом. Отрубленные руки свисали с воздетого на шест тележного колеса. Ужасы инквизиции меркли рядом с китайской казнью, при которой тело преступника по кусочкам выщипывают сквозь дырку в монете. Ай да Гнеточкин! Кто бы мог подумать? Колесование, четвертование, сожжение на костре, сажание на кол. Иван Дмитриевич почувствовал, что его начинает мутить, и четвертую по порядку папку раскрывать не стал. В ней, если судить по трем предыдущим, вполне могло оказаться что-нибудь еще более отвратительное. Хотя куда уж дальше! Под благообразной внешностью соседа по лестничной площадке скрывалась, оказывается, душа маньяка.

Теперь Иван Дмитриевич решил поглядеть нижние в стопе папки. Наугад вытащил одну и сразу понял: то, что он ищет, должно быть или здесь, или нигде.

Под обложкой этой папки обретались лукавые мамзельки неглиже, в расшнурованных корсетах, без чулочек, иные даже с голыми грудками. Они были в добром здравии, двое в кружевных панталончиках, составлявших весь их костюм для верховой езды, катались верхом на свирепых мужчинах в трико, с нафабренными усами, и очень веселились. Жеребцы тоже были счастливы такими всадницами. Вообще никаких ужасов тут не наблюдалось, никто никого не пытал и не мучил, разве что одну дамочку, стоявшую на четвереньках, пас вальяжный господин с маленьким хлыстиком. Но и у них лица были добрые: они просто играли в пастуха и овечку.

Иван Дмитриевич перебрал всех мамзелек, стараясь не отвлекаться на их прелести, и в самом низу обнаружил оттиск знакомого кружочка. Семь звезд, надпись. Все на месте. Он вернул папку обратно, а листок сложил вчетверо и сунул в карман.

В передней куколевской квартиры было пусто и тихо. Несколько дамских сумочек висели на вешалке, но той единственной, которая ему требовалась, Иван Дмитриевич среди них не увидел. Это лишний раз доказывало, его правоту. Расследование можно было считать завершенным, однако он решил не отказывать себе в удовольствии публичного разоблачения. Трагедия подошла к концу, но Иван Дмитриевич не устоял перед соблазном потрясти зрителей воистину шекспировским финалом. Почему бы нет? История стоила того, чтобы напоследок не портить ее пошлой возней с уликами. Нет, он сделает так, что убийца сам выдаст себя. Сцена готова, действующие лица на местах. Можно начинать последний акт.

Господи, как он потом жалел об этом!

— Ты прямо зеленый весь, — встревожилась жена, когда он вернулся за стол. — Живот болит?

— Все прошло, — сказал Иван Дмитриевич.

— Что там Ванечка делает?

— Рисует, — ответил он.

Перед ним стояло заливное из белорыбицы, лежал пирог с сомовьим плеском, еще что-то постное, но вкусное. Он поковырял и отставил. Есть не хотелось.

— Совсем себе желудок испортил, — огорчилась жена. — Бегаешь допоздна, не думаешь о своем здоровье.

— Я думаю.

— Нет, не думаешь. А если ты не думаешь о здоровье, значит, не думаешь о нас с Ванечкой. Что-нибудь с тобой случится, как мы будем жить без тебя? Женился, сына родил, будь добр думать о своем желудке, это твой долг передо мной и Ванечкой.

Иван Дмитриевич не возражал, слушал против обыкновения покорно.

— Скоро начнут убирать посуду, — предрекла жена.

Ее, видимо, посвятили в диспозицию сегодняшнего обеда, и она гордилась оказанным ей доверием.

— Уберут, потом подадут вино и сладости. Ты, пожалуйста, не пей и не ешь, сладкое тебе вредно для желудка, только возьми пару пирожных для Ванечки. Я бы сама взяла, но меня Шарлотта Тенриховна просила помочь распорядиться, так что я не могу.

— Почему? — не понял он.

— Потому что мне доверили, и получится, будто я пользуюсь своим положением.

Одно радовало: за этими заботами жена забыла и думать о баронессе.

Она подошла к сестре Шарлотты Генриховны, к ним присоединилась Нина Александровна, и все трое стали что-то горячо обсуждать, указывая в разные точки стола. Они, вероятно, вырабатывали стратегию предстоящей операции: торт — на правый фланг, редуты из эклеров — по центру, слева прикрыть позиции яблочным пирогом, наливочки пустить вперед, чтобы завязали сражение, а затем уж подтянуть главные силы — мадеру, шампанское, после чего обрушить на противника брусничную воду с вареньем. Самовар и сахарницы оставить в резерве.

• Предыдущая
• 50/55
• Следующая