Морской пейзаж - Ясуока Сётаро - Страница 20

• Предыдущая
• 20/21
• Следующая

В оставшиеся до рассвета часы уныние сменялось покоем, потом опять возвращалось уныние – и так без конца. Он весь сосредоточился на одном – слушать, как дышит мать, и в какой-то момент почувствовал, что свое дыхание он старается слить с дыханием матери. Наконец он увидел: наступает утро.

…Засветило солнце, воздух обрел прозрачную голубизну, окружающие предметы – привычную форму; со стороны кухни слышался шум – там уже начали работать.

Появился санитар, шаркая спортивными туфлями на резиновой подошве, вслед за ним пришел отец. Стало совсем светло.

– Смотрите, как она дышит, как отвисла челюсть, – сказал санитар.

Мать, широко раскрыв рот, так что нижняя челюсть касалась горла, тяжело дышала.

– Когда такое начинается – плохо, – сказал санитар, повернувшись к отцу.

Отец молча кивнул. И сказал Синтаро:

– Может, позвонить в деревню?

Синтаро почувствовал во всем теле невыразимую усталость. И в то же время раздражение против обоих.

– Откуда мы знаем, что она вот-вот скончается. Да если мы и позвоним тетушке, еще не известно, приедет ли она.

Они переглянулись. Потом отец решительно заявил:

– Нет, сообщить в деревню мы обязаны. Позвоним, а там…

Я и вправду сказал глупость, подумал Синтаро. Но для него перед лицом приближающейся смерти матери было невыносимо это мелочное соблюдение приличий.

К моменту раздачи завтрака больным наступает дневная жара. И у Синтаро начинают слипаться глаза… В отличие от ночных часов, когда он в темноте лишь ловил на слух дыхание матери, днем в комнате, наполненной солнцем, он видел, как мать не только слабела на глазах, но из ее облика постепенно исчезает все человеческое.

Нос, щеки, подбородок обвисли, сморщились и словно начали таять от жары. Лишь дыхание не замирало ни на минуту. Время ползло невероятно медленно.

Наконец, отирая пот, появилась тетушка со словами:

– Успела все-таки.

Она не умолкая болтала обо всем, что приходило ей в голову: о том, что муж снова не пожелал приехать навестить мать, о переполненном транспорте, о видах на урожай риса. Больную она просто не замечала. Но Синтаро было приятно видеть, как тетушка – она лет на шесть старше матери, – отирая пот, стекавший по раскрасневшемуся лицу, оживленно разговаривает. Сама она и все связанное с ней, казалось, пышет здоровьем, и чудилось, будто и стены, и пол, и солнечные лучи – все интенсивное и мощное – легко преодолевалось этой женщиной.

– Смотри, что я купила по дороге – подумала, ты тут от жажды пропадаешь, – сказала тетушка, вынимая огромный темно-зеленый арбуз.

Это тоже помогло рассеять гнетущую атмосферу в палате. Когда она, разрезав арбуз, протянула санитару большой кусок, он сказал, улыбаясь:

– Половинку съем сам, а другую отнесу жене.

Синтаро до сих пор и в голову не приходило, что у него есть жена, которая, по его словам, тоже работает в этой лечебнице. Что за комичное зрелище, подумал Синтаро: этот молодой человек с редкими усиками вдвоем с женой едят арбуз, – и он рассмеялся. Теперь он стыдился, что по пустяковому поводу совсем недавно злился на отца и санитара.

Но время шло, и пышущее здоровьем лицо посетительницы все больше затуманивалось. Едва они начали есть арбуз, громко переговариваясь, послышался голос, слабый, как писк цыпленка:

– Сестра, сестра. Арбуз, арбуз, очень прошу. Хочу арбуз. Мне тоже арбуз. Хочу, хочу.

Тетушка, продолжая есть, рукой, в которой она держала арбуз – с нее капал сок, – указала санитару на отрезанный ломоть, чтобы тот отнес его соседке. Но санитар ответил:

– Нельзя, у нее понос. И хоть у нее в палате есть унитаз, она пачкает все вокруг. Я только недавно отругал ее за это.

Синтаро однажды видел через окно, как эта несчастная, совершенно нагая, ползала по полу. Лицо девушки – ей было двадцать лет – казалось таким добродушным.

– Арбуз хочу, хочу, хочу, арбуз хочу… – продолжал взывать хриплый голос со странными модуляциями.

Голос становился все громче, девушка без конца повторяла одно и то же, точно скороговорку. Не следует поддаваться ее голосу и впадать в уныние, подумал Синтаро. Он должен доесть арбуз… Но крики становились все громче, и он заметил, как мать нахмурилась, хотя и прежде ее отекшее вытянутое лицо выражало страдание, сильнее которого представить себе было невозможно, и его охватила тоска. Наконец тетушка и санитар быстро собрали остатки арбуза и корки и пошли выбрасывать на кухню.

Тем временем температура в комнате повышалась. Тетушка и отец поочередно протирали губы матери смоченной в воде ватой – влага тут же испарялась. Но если в рот попадало чуть больше воды, мать начинала делать судорожные глотательные движения. Тут в палату вошел санитар с поилкой, наполненной желтой жидкостью, и сказал:

– Вот, жена приготовила сок. Больной хорошо бы хоть немного поесть. Если в желудок ничего не будет поступать, она совсем обессилеет.

Но разве можно было кормить больную, находившуюся в таком состоянии?…

– Попробую покормить, попробую. – Санитар всем своим видом показывал, что попытается вставить в рот больной носик поилки. Ни у кого из присутствующих не было ни малейших причин мешать ему.

Санитар встал на колени, нагнулся к лицу матери, чуть повернутому налево, и внимательно посмотрел ей в рот. Нижняя челюсть отвисла, и виднелся сухой язык, касавшийся изнутри левой щеки. Санитар носиком поилки придал языку более удобное положение и стал потихоньку капать на него желтую жидкость. Попадая на сухой язык, она растекалась по нему, постепенно проникая в горло. Брови матери напряженно задвигались, но она продолжала спокойно дышать.

– Прекрасно, – сказал санитар.

На язык матери уже попало пять-шесть капель. Сначала он вливал по одной капле и делал паузу. Потом по две, наконец по три… Теперь почти весь язык был влажен. Санитар взглянул на деления, нанесенные на поилке. Выходило, что в рот матери попала примерно чайная ложка сока.

– Попробую влить еще немного, – сказал он, пристраивая поилку сбоку.

Желтый сок, протянувшись тонкой ниточкой, полился в горло.

– Прекрасно! – снова сказал санитар.

Вдруг мать, сморщив лицо, закашлялась. При этом язык ее толкнул носик поилки, и из него выплеснулось слишком много сока. Мать раскашлялась еще сильнее, носик поилки угрожающе уперся в верхнюю челюсть, задняя часть языка окрасилась в желтый цвет.

В горле у матери забулькало, будто его забило мокротой, она вдруг открыла глаза. При каждом вздохе на языке пенился желтый сок. И раздавался такой звук, будто всухую работал насос. Дыхание участилось раз в десять.

Санитар, не говоря ни слова, выскочил из комнаты… Когда через несколько минут вошел врач, мать издавала хриплые звуки и почти не дышала. Врач, остановившись у ее постели, несколько минут молча наблюдал за ней, потом, обнажив ей грудь, приложил стетоскоп. На правой стороне груди он проделал это три раза и один раз – посередине, прижав стетоскоп чуть сильнее. Дыхание прекратилось, словно этот легкий нажим поставил последнюю точку. С багрового лица матери и кончиков ее пальцев начала сходить краска. Врач выпрямился и позвал санитара, стоявшего в коридоре. Санитар обратил на врача широко раскрытые глаза, спрятанные за очками. Подняв руку, врач посмотрел на часы.

– Одиннадцать часов девятнадцать минут. – Назвав время, которое санитар должен был записать в историю болезни, врач обычным своим широким шагом вышел из комнаты.

Все произошло мгновенно.

Как только врач ушел, Синтаро, сидевший на полу, прислонясь к стене, почувствовал, как его тело покидает некая тяжесть, ему показалось, что вес, которым он давил на стену, исчез. Тело как бы всплыло вверх, и некоторое время он не мог шевельнуться.

Прошло еще какое-то время, пока он обратил внимание на то, что санитар подвязывает матери челюсть и закрывает веки. Было не очень приятно видеть на белых пальцах санитара черные волоски, но, когда Синтаро удавалось отвлечься от его рук, переведя взгляд на мать, он испытывал необъяснимое волнение. Лицо матери сильно изменилось, страдальческое выражение исчезло с него; успокоенное, оно снова казалось таким, каким было лет десять назад… И тут в палате раздался странный звук. Такого он еще никогда не слышал. Поняв, что это плачет тетушка, он удивился еще больше. Когда умирает человек, наконец вспомнил он, близкие люди обычно плачут. И звучавший в палате плач он долго воспринимал почему-то как угрозу, как вызов. Печально, когда тебя оплакивают, подумал он. И разозлился на плачущую тетку. Зачем плакать? Разве под силу слезам превратить нас в добросердечных, теплых людей? Рядом с теткой стоял на коленях отец, обхватив руками голову. С этой минуты Синтаро впал в апатию… Санитар, стоявший за спинами плачущей тетки и отца, в крайнем возбуждении выскочил из палаты и побежал по коридору, но тут же вернулся с каким-то предметом, напоминающим круглый ком риса с воткнутыми в него палочками для еды. Поставив его и чашку с водой у постели матери, он, ругая на ходу пациентов, наблюдавших из своих окон через коридор за тем, что происходит в палате, снова куда-то умчался… Уж не носится ли он так, подумал Синтаро, оттого что хочет сгладить тяжелый осадок от страданий, причиненных им матери перед самой смертью. В любом случае нечего принимать это так близко к сердцу, хотел сказать ему Синтаро, но случая не представилось – санитар всячески избегал его взгляда. Хотя, если б тот и посмотрел на Синтаро глазами загнанного человека, молящими о прощении, он убежал бы…

• Предыдущая
• 20/21
• Следующая