Блефовать, так с музыкой - Яковлева Елена Викторовна - Страница 38

• Предыдущая
• 38/40
• Следующая

– И все равно он жив, – заупрямился крючконосый, – потому что его недавно видели.

– Где? – испугалась я. Неужели он имел в виду Курский вокзал?

– В Новохатске, – лязгнул зубами крючконосый.

Услышав про Новохатск, я сразу приуныла, потому что поняла: сценарий, который я удачно разыграла с мистером Икс, здесь не пройдет. И что же мне теперь делать? А что я могу? Ничего! Парамонов наверняка уже на подходе к моему дому, а потому все безнадежно. Что бы я им ни плела, они легко его разыщут. Правда, есть еще один вариант, позволяющий оттянуть эту минуту. Хотя еще неизвестно, что я этим выиграю… А, была не была, попробую, а там видно будет. Только нужно вести себя как можно естественней, чтобы они мне поверили.

– Ну так что, и дальше будешь сказки рассказывать? – поинтересовался крючконосый. – Только учти, мы люди серьезные.

– А… А зачем он вам, можно узнать?

– Магомед! – Крючконосый снова повернулся к тому, что сидел за рулем.

Как только дуло уперлось в мою переносицу, я поняла, что подходящий момент наступил.

– Мы… Мы должны с ним встретиться. – Мои зубы выбивали непритворную и вполне убедительную дробь.

– Где?

– Возле Пушкина, на площади…

– Когда?

– Сегодня, в девять… – ляпнула я и ужаснулась, поскольку абсолютно не ориентировалась во времени. Бог знает, сколько я находилась в бессознательном состоянии, вдруг сейчас много позже девяти?

– Осталось двадцать минут, – тихо сказал Магомед.

– Гони! – отрывисто приказал крючконосый.

Автомобиль взревел и сорвался с места.

Клюнули, они клюнули! Я могла собой гордиться. Да и место встречи – лучше не придумаешь, хоть я и сказала первое, что пришло в голову. На Пушкинской до глубокой ночи сшиваются толпы народа, и милиции там полно. Может, мне даже удастся удрать от этих типов, впрочем, судя по тем навыкам, что они продемонстрировали на Курском вокзале…

Мы уже неслись по Тверской, когда в кармане у крючконосого звякнул мобильник. Я сразу поняла, что ничего хорошего этот звонок не сулит. Так оно и оказалось.

Крючконосый приложил мобильник к уху, немного послушал и усмехнулся, глядя мне в лицо:

– Возле Пушкина, говоришь? А твой муж докладывает, что Парамонов сидит у него на кухне и пьет чай.

– Муж? Какой муж? У меня нет мужа! – возмутилась я и быстро осеклась. Да ведь он говорит о Борьке! О Борьке, который заложил Парамонова.

– Галчонок, прости меня, но у меня не было другого выхода. Они угрожали расправиться с Люськой, а она тут совершенно ни при чем, – шепнул мне Борька в прихожей.

В ответ я только презрительно усмехнулась и поискала взглядом эту самую Люсеньку – что-то ее не видно. Зато я увидела Парамонова, он и впрямь сидел за кухонным столом и пил чай из большой кружки с петухами. Когда-то я привезла эту кружку из Суздаля и подарила ее Борьке. Куцый парамоновский бушлат, придававший ему сиротский вид, лежал рядом, на табурете.

На ввалившихся в квартиру крючконосого и желтоглазого Парамонов не обратил ни малейшего внимания, зато, заметив меня, сначала застыл с кружкой в руке, а потом стал медленно подниматься с табурета.

Я предприняла последнюю попытку спасти его, заведомо обреченную на провал, и заявила:

– Да это не он… Какой же это Парамонов? Я не знаю этого человека!

Говоря это, я незаметно подмигивала Парамонову левым глазом, но он ничего не понял.

По его лицу пробежала то ли робкая улыбка, то ли судорога, а в глазах блеснули слезы.

– Галка, это ты, что ли? – спросил он растерянно.

Не могла же я ему сказать, что я – это не я. Поэтому я наплевала на окрики и бросилась к Парамонову, а он ко мне. Наверное, со стороны этот наш взаимный порыв выглядел трогательно, но вряд ли присутствовавшие при нашей встрече бандюги его оценили.

– Сиди, сиди. – Я присела рядом с Парамоновым и заглянула ему в лицо. На скулах у него были грязно-желтые пятна, такие остаются после синяков, а руки в ссадинах, притом что в общем и целом он очень мало изменился за прошедшие десять лет. Такая же худая мальчишеская шея, чуть впалые щеки и тонкий породистый нос с едва заметной горбинкой. Кажется, даже очки у него те же, только одно из стекол с трещиной посредине.

– Что с тобой случилось? – спросила я, изучая его лицо. Вид у него был более чем нездоровый.

– Я приехал, видишь, я приехал. – Парамонов схватил меня за руку. Ладонь у него была влажная и слабая.

– Я вижу, вижу, – кивнула я и вздрогнула, потому что рассмотрела у него на затылке, под коротко стриженными белокурыми волосами, корку запекшейся крови. – Скажи мне лучше, что у тебя болит?

– Душа. – Парамонов беззащитно улыбнулся, и я разглядела еще кое-что, от чего сердце мое болезненно сжалось. Свежую щербинку в ряду безукоризненных прежде зубов. Ну и сволочи же эти омоновцы!

– Ну все, голубки, поворковали – и будя, – в кухню просунулся гоготун-говорун и, подхватив Парамонова под мышки, поволок его в прихожую.

– Куда вы его тащите?! – отчаянно завопила я. – Разве вы не видите, он же болен!

– Не боись, – хрюкнул хохотун, – плохо ему не будет. Его в такой санаторий поместят, как падишаха.

– Отпусти, скотина! – Я повисла у него на спине и вцепилась ногтями в его бычью шею.

– Сучка! – взревел он и просто-напросто припечатал меня к стене своей широкой спиной.

Я рухнула на пол и заскулила. Не столько от боли, сколько от осознания того, что все мои жертвы были напрасными: мне не удалось помочь Парамонову, который, похоже, ничего не понимал в происходящем. Стоял посреди прихожей и озирался по сторонам, как ребенок, потерявшийся в универмаге. Крючконосый маячил за его спиной, у двери, укрывшись в поднятом воротнике по самую макушку, Борька с совершенно идиотским выражением лица подпирал стенку.

– Ну помоги же, что стоишь! – крикнула я ему.

Борька только беспомощно развел руками. Еще бы, он ведь Люсеньку свою спасал. Знал бы он, какая она беззащитная.

А желтоглазый говорун-хохотун уже подхватил Парамонова под мышки, а тот даже не сопротивлялся. По-моему, он ничего не понимал.

– Стоять! – рявкнула я. – Стоять, сволочи!

Мой крик заставил толстомордого вздрогнуть. Он даже Парамонова отпустил, обернулся и толкнул меня своей потной пятерней прямо в лицо:

– Ну когда ты уже успокоишься?

– Зачем он вам? Он же ничего не соображает, разве вы не видите? – Я поднялась с полу. – (Вы от него ничего не добьетесь, ничего… Оставьте его в покое, а я отдам вам его бумаги.

Стоило мне заговорить о парамоновских черновиках, как крючконосый высунулся из воротника и сверкнул маленькими алчными глазенками.

А я поспешила заручиться Борькиной поддержкой:

– Ты же помнишь, как мы ремонт делали? Нам газет тогда не хватило, зато на антресолях были бумаги, ну, вспомнил? И мы эти бумаги поклеили вместо газет, а на них обои.

Растерянная Борькина физиономия выражала не больше парамоновской, он только хлопал глазами и шумно дышал.

Тогда я повторила еще раз, специально для крючконосого:

– Бумаги в комнате, под обоями, я поклеила их вместо газет.

Этим своим сообщением я рассчитывала внести смятение в стан противника, и мне это удалось. А помогла мне, как ни странно, Борькина Люсенька, выкинувшая неожиданный финт. Эта коза выскочила в прихожую, как какая-нибудь Никита, и наставила на толстомордого маленький, но очень убедительный пистолетик.

– Все, козлы, приехали! – объявила она.

Самое интересное, что худосочная ручонка, в которой она сжимала пушку, и не думала дрожать. Лихая девка, жаль, связалась с придурками. Я даже немного ее зауважала.

Вот Борьку надо было видеть. Глаза у него стали как чайные блюдца. Кажется, до него стало что-то доходить. Что до крючконосого, то он скрылся в воротнике с макушкой. Ни дать ни взять, всадник без головы. Один только толстомордый говорун еще хорохорился:

• Предыдущая
• 38/40
• Следующая