Сержанту никто не звонит - Врочек Шимун - Страница 80

• Предыдущая
• 80/87
• Следующая

Пики.

— Ждать, — голос подобен океану — спокоен и глубок, за спиной — полсотни латников личной охраны герцога, пистолеты заряжены, замки заведены…

Ждать.

На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…

…Глупый мальчишка… Достаточно видеть спину герцога… даже не лицо… лица не видно — спина, она очень старается не дать слабины, стать камнем… Что будет, если герцог внезапно повернётся и взглянет в глаза верному лейтенанту? Потерянно и жалко… конечно, будет гнев… но тоже — потерянный и жалкий. Трогель, скажет герцог… Трогель… И тогда ничего не останется, как взять стоящих за спиной…

Солнце. Пыльный беззвучный пейзаж перед глазами… кони, люди…

Говорят, батистовая рубаха совершенно не держит удар — ни палашом, ни пикой…

Ни пулей.

Якоб Трогель

швейцарец, 32 года, лейтенант,

командир личной охраны герцога Орсини

Я не люблю опаздывать.

— Трогель, — сказал герцог, синий камзол потемнел между лопатками, — Трогель...

Обернись, мысленно попросил я, пожалуйста, Джерардо... чтобы в твоих глазах я увидел гнев, ярость, безумие... что угодно! Кроме надлома, звучащего в голосе.

Джерардо!

Пятно пота на синей спине...

— Марш! — скомандовал я, стервенея. Конь почувствовал мое настроение, рывком выметнулся вперед...

— Я сам поведу, — внезапно сказал герцог, поднял руку в коричневой охотничьей перчатке. Я натянул повод, останавливая жеребца...

— Сам.

Он не обернулся.

...Второй день у меня левый глаз мокрый, а люди думают, что лейтенант Трогель плачет. Контузия, будь она проклята! Левое ухо до сих пор не слышит, в глазах время от времени темнеет — чертов пушкарь! — ядро превратило в кровавые брызги гнедого... Меня же словно великанская рука взяла за шкирку, вынула из седла и от души шмякнула в землю. Щека дергается...

Голова болит.

Лейтенант плачет.

... — Ты пришел утешать меня. Не правда ли, Якоб?

Сильная женщина. Дочь графа ди Попони, стройная черноволосая красавица с карими глазами — Анжелика Орсини, герцогиня... Мать Антонио, глупого и мертвого мальчишки. Как холодно бывает в этих дворцах...

В штольне — и то теплее.

— Знаю, ты хочешь мне помочь...

— Да, — сказал я, чувствуя себя колодой для рубки дров... Громоздкой и упрямой, как только может быть упрям итальянский дуб.

— Ты хорошо умеешь утешать, Якоб... Только утешения эти — мужские. Понимаешь?

Скажи: понимаю. Скажи: мне жаль. Антонио был хорошим парнем, мы все его любили... Скажи: нам будет не хватать его... Скажи...

— Нет.

Она судорожно вздохнула.

— Ты честен, лейтенант, — сказала медленно. — Только мужчина может быть так жестоко честен. Молчи! Сейчас ты скажешь, что Тони стал бы хорошим герцогом, настоящим мужчиной, воином, которым гордился бы род. Молчи! Пусть это правда — все равно молчи. Будущее умерло, скажешь ты. Это большая потеря, кивнет капитан Умбарто, его поддержит Джованни Боргези, того — Сколло делла Фьорца... Будущее — умерло. Мужчины! Вы не понимаете, почему мы плачем...

Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья — полководцами, герцогами, наемниками... не отворачивай глаз, лейтенант! Нам — плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим — мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных... Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я — помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее... Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки... Вы украли наши сердца...

...Я поклонился тогда. Поклонился и — вышел прочь.

Мои утешения... к дьяволу их и меня вместе с ними!

Дурак.

... — Вот ты где, Якоб.

Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу — бархатному, с характерным выговором — окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо — роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза... в руках псалтырь.

Отец Игнатий, испанец.

— Святой отец, — склонил голову я, — благословите недостойное чадо свое...

— Заткнись.

Я утратил дар речи.

— Что?! — когда обрел.

— Заткнись, — повторил святой отец ласково. — Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом... Но ерничанья — не потерплю. Встать!

Я не успел сообразить, как оказался на ногах.

— Прими благословение, сын мой, — голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами... Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца... Да, он мог быть солдатом — пока ноги были одинаковой длины. Впрочем...

— Голову ниже, осел! — зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.

— Паск вобискум, сын мой!

Дохнуло благостью.

...Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием — не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям... Не скажу, что стал больше любить его — зато начал уважать.

С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек — о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но — хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы... Что помыслы?

Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки — он так любил свое золото, смешной старый чудак... Разве то были — помыслы?!

Дела.

...Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.

— Хороший человек Якоб, — сказал святой отец, — Я искал тебя.

— Зачем?

— Чтобы напомнить о долге.

— Перед Господом? — я криво усмехнулся. — Господь забрал сына у моего дру... моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив — и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум... Я больше не вижу в его глазах воли... Сильные не гнутся — они ломаются.

— Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге — не твоя забота.

• Предыдущая
• 80/87
• Следующая