Любовница - Вишневский Януш Леон - Страница 7
- Предыдущая
- 7/42
- Следующая
Сегодня она поступит так же. Так же прижмется к нему и обнимет. И он, как всегда, будет удивлен, положит голову ей на плечо, крепко обнимет, поцелует в шею и шепнет: «Дочурка», а когда она отпустит его, глаза будут покрасневшие и он будет так смешно делать вид, будто ему что-то попало в глаз. И эта его «дочурка» звучит так дивно. И так полна нежности. Такой рождественской.
Но сегодня она сделает это от себя. Потому что полна предрождественской растроганности. Кроме того, она не знает другого мужчины, который хотя бы приблизительно был похож на ее отца. Таких мужчин уже нет.
Потому ради согласия и гармонии и чтобы исполнился тот чертов план Сочельника из органайзера матери, она вынесет мусор. Сейчас и немедленно. И будет даже притворяться, будто делает это охотно.
С двумя полными ведрами она спустилась по лестнице. Было ветрено, и в лицо бил дождь со снегом. Глядя на окна, где мерцали лампочки елочных гирлянд, она открыла ключом проволочную калитку помойки. Толкнула ее ногой и увидела его. Он по-турецки сидел напротив входа на старой картонке рядом с большим баком и ладонями защищал от ветра свечку на еловой ветке. Огонек свечки отражался в его глазах и в слезах, текущих по щекам.
Она встала как вкопанная. Выронила оба ведра, которые с грохотом упали на бетон и перевернулись. Ей хотелось повернуться и убежать.
– Извини, я не хотел тебя напугать, – тихо произнес он хриплым голосом. – Я помогу тебе собрать мусор. – И он начал подниматься.
– Нет! Нет! Не надо! Оставайся там, не подходи ко мне! – закричала она.
Она схватила ведра, повернулась и выбежала, с грохотом захлопнув калитку помойки. Бежала со всех ног по грязи газонов, на которых даже весной нет травы. Вбежала в подъезд. Отец вынимал почту из ящика. Она наскочила на него и прижалась изо всех сил.
– Доченька, что с тобой?
– Ничего. Просто испугалась. Там человек возле помойки…
– Какой человек? Что он тебе сделал?
– Ничего. Просто он там был. Сидел и плакал.
– Что ты говоришь? Подожди меня здесь. Не уходи отсюда. Я пойду посмотрю.
– Нет. Не ходи. Пойдем домой.
Она выскользнула из его объятий, поправила волосы и стала подниматься по лестнице. Отец взял у нее ведра и пошел следом. Можно было подняться в лифте, но она хотела успокоиться. Чтобы мама, когда она войдет в квартиру, ничего не заметила. А то подумает, что она истеричка. Отец сразу понял, зачем она пошла пешком. Без единого слова. Поэтому поднимался за ней на восьмой этаж, рассказывая про свое дежурство в больнице и наслаждаясь запахами, просачивающимися из дверей, мимо которых они проходили. Домой она вошла улыбаясь. Мама ничего не заметила.
Марта была ее лучшей подругой. Всегда. Она не помнит того времени, когда Марты не было в ее жизни. И Марта будет до конца. Что бы это ни значило.
Если бы у Марты было время пройти тест на интеллект, то она могла бы с гордостью сказать, что является подругой самой интеллектуальной женщины в этой части Европы. Но времени на это у Марты не было, и вообще это было для нее неважно. Марта использовала свой интеллект главным образом для того, чтобы переживать эмоции. Эта деревенская девушка – она приехала на учебу в Краков из захолустной Сенковой, «где телефон был только у ксендза и его любовницы», как она сама говорила, – неожиданно открыла для себя мир. После года занятий английским на филологическом она стала параллельно изучать философию. Она упивалась жизнью в Кракове. Никакие значительные события в опере, драматическом театре, музее, филармонии или клубе не проходили без участия Марты.
Именно в клубе она познакомилась со своим красавчиком квазихудожником в кожаных штанах. Он остался на второй год на третьем курсе Академии художеств, но держал себя как Энди Уорхол с министерской стипендией. Но мало того, что держался как Уорхол, так он еще был из Варшавы, что подчеркивал по любому поводу. Кракову полагалось онеметь. Прийти в неистовый восторг и пасть на колени: гений приехал.
Она его терпеть не могла с того дня, когда Марта в автобусе представила их друг другу.
Он нагло развалился на сиденье и громогласно, так что слышал весь автобус, говорил о себе. Марта стояла, она стояла, кашляющая старушка с палкой стояла с ними рядом. А этот хам в своих потертых кожаных портках сидел и разглагольствовал о своей роли в современном искусстве.
Но Марте, однако, это казалось прекрасным. Она влюбилась. Вероятно, только химически, но результаты были плачевными. Она кормила его со своей стипендии, покупала со своих сбережений ему гектолитры спиртного, даже давала ему деньги на транспорт, чтобы он мог по дороге в академию очаровывать лицеисток своими рассказами. Из-за него она перестала где-то бывать. А если вдруг куда-то приходила, то стояла, как серая мышка, за спиной своего варшавского Уорхола и с восторгом смотрела, как он рассказывал, что он сделает, если только «все эти бездарности, которые мстят подлинным художникам, – он имел в виду профессора, вторично завалившего его на экзамене, – избавятся от своей прирожденной зависти».
Она уговаривала Марту опомниться. Просила, умоляла, грозила. Но Марта не слушала – она в то время была как в процессе химической реакции. Что-то должно было произойти, чтобы остановить эту реакцию.
И произошло. Без пяти двенадцать. Почти дословно.
Бракосочетание Марты было назначено на двенадцать дня в одну из октябрьских пятниц. Мы ехали в Мартином «пунто» в ЗАГС. Марта во взятом напрокат подвенечном платье вела. Художник, то есть жених, сидел рядом, так как прав у него не было. У него их отняли за езду в нетрезвом виде. А она, как официальный свидетель, сидела сзади. Марта была возбуждена и под хмельком – утром они на двоих выпили полбутылки болгарского коньяка на пустой желудок, потому что от волнения она не могла проглотить ни кусочка.
Марта думала, что успеет проскочить через перекресток, прежде чем желтый свет сменится красным. Но не успела. Они услышали грохот. Марта крикнула: «О курва!» – и настала тишина. Он ударил сзади справа. Вина Марты была несомненна.
- Предыдущая
- 7/42
- Следующая
