Полнолуние - Белошников Сергей - Страница 71

• Предыдущая
• 71/98
• Следующая

Еще больше меня смешило то, что многие дачники-хреначники стали спешно собирать манатки и сваливать в Москву – кто на своих тачках, а кто и просто на электричке. Вот и хорошо. Лишних глаз да ушей поубавится, а мне это только на руку: меньше народа – больше кислорода.

Так что еще с вечера я бросил в рюкзак харчи: хлеб, огурцы, банку тушенки и пару луковиц. Фонарик и мешок для рыбы – тьфу-тьфу! И почти в полночь огородами пробрался за поселок в лес. Один-то всего раз и пришлось в кустах залечь, потому что эта их новоявленная американская ПМГ проехала слишком близко – сдуру могли и замести: с них, с ментов, станется. Хотя у меня с собой ничего, к чему менты прицепиться могли, и не было. А вообще такая игра, она только интерес разжигает.

Из-за ментовского запрета у меня была полная гарантия, что никто в лес носа не сунет. А сегодня рыба должна была быть, должна: ночь ух какая теплая стояла. Погода – что надо. Ни луна, ни темнотища непроглядная нисколько меня не пугали – Семенчука детскими байками про душегубов не проймешь. Хотя лучше бы луна за тучами спряталась – а то каждое деревце, сука, высветила. Ну да и хрен с ней, с луной. Все равно ни души в округе. С другой стороны, хорошо, что луна, – фонарик зажигать не придется.

Краем ельника я вышел к дальнему берегу Марьина озера, к своему заветному скрадку, который устроил в маленькой бухточке. На всякий случай я огляделся, потом разбросал хворост, которым была надежно укрыта лежащая вверх днищем плоскодонка. Без лишнего шума перевернул лодку. Положил в нее весла и пару длинных вешек – чтобы можно было втыкать на давно примеченном местечке. Потом я отвалил в сторону валявшуюся на земле старую разлапистую корягу. И вынул из-под нее прикрытую куском брезента кормилицу-поилицу – сухую, аккуратно перебранную сеть. Уложил ее посподручнее в лодку рядом с вешками. Сеткой сейчас таскать – самое милое дело. Про динамит я, считай, забыл: кто ж будет рыбу глушить, когда у каждого мента в округе ушки на макушке. А кто мне гарантию даст, что они где-нибудь поблизости не шастают? Мухой заграбастают, да еще, не дай бог, повесят на тебя мокрое дело. Ну его: вот подуспокоится все, тогда и можно будет снова глушануть. А пока что – ни-ни!.. Поостерегись малька, Сема, не жадничай.

Рюкзак с харчами, чтобы они случайно не подмокли, я оставил на берегу. Волоком протащил лодку к озеру и без плеска спустил на воду.

Луна завалилась за тучи и теперь светила ровно настолько, сколько требовалось, чтобы делу моему не мешать. Красота! Карась, сволочь, сам в сети полезет, как в кормушку!.. Я осторожно взмахнул веслами и бесшумно погнал плоскодонку из бухточки к отмели, где всегда ставил сетку на карасей. А сам ухо держал востро: пока плыл, все по сторонам оглядывался. Но было тихо – ни звука, ни голоса, ни подозрительного шороха. Только вода с весел капала, когда я их поднимал для очередного гребка.

Я добрался до отмели за какие-то десять минут.

Воткнул первую вешку в плотное дно, прикрепил к ней сеть и начал ее потихоньку распускать, отплывая от первой вешки в сторону берега. Тонкая капроновая сетка без звука уходила в воду – чай, не впервой мне делать это. И тут в начале сетки послышался плеск, и верхняя тетива сети знакомо дернулась. Я от радости даже шепотом выругался – началось! Попер, родимый! Попер, красавчик! А когда я поставил вторую вешку, то почувствовал по тетиве еще и еще сильные рывки: мало того что попер, так еще и крупный попер! И потому, закончив со второй вешкой, я быстренько потянул плоскодонку к первой вешке, выпутывать карасей. И началась привычная и приятная работа: пока с одного конца вынимаешь, с другого уже снова карась плещет да рвется.

Так я корячился без перекуров минут сорок, не меньше. Потом перевел дух и с трудом распрямил спину – все же мне не двадцать лет. На дне лодки шлепали хвостами, разевали рты караси – все днище было ими покрыто и шевелилось, как живое. Я огляделся по сторонам. Со стороны леса в теплом ночном воздухе наползал на озеро туман. Он, еще не густой, стелился над водой, цеплялся за прибрежные кусты и камыш, потихоньку подбираясь к отмели и к плоскодонке. На деревянных сиденьях выступили мелкие, словно пот, капельки. Я решил перекурить на берегу – на воде огонек сигаретки издалека видно. Да заодно выгрузить первый улов; можно было сделать перерыв, потому что карась слегка подуспокоился, перестал дуриком лезть в сетку: она теперь только изредка подрагивала, не то что полчаса назад – караси, считай, теперь случайно в нее попадали, стадо уже прошло.

Но я все же решил подождать еще минут десять: а вдруг карась снова пойдет? Он, карась, такой – то густо, то пусто. Надо немедля брать его, пока он сам к тебе в руки лезет, а то потом и рыбьего хвоста из сетки не вытянешь. Я присел на мокрое сиденье. Лицо стало совсем мокрым от тумана. Я натянул на голову капюшон брезентухи.

Ждать так ждать. Что-что, а уж это я умею.

Я смотрел на пожелтевшие от времени страницы своего дневника и ясно видел, как двое загорелых мальчишек, один посветлее, другой потемнее, в трусиках и майках, стоят около небольшой вольеры, забранной частой металлической сеткой.

А в вольере неподвижно замер в дальнем темном углу маленький, угрюмо насупившийся волчонок.

Светловолосый мальчишка – тот, что повыше, что-то оживленно и настойчиво говорит второму, темноволосому – своему брату, а сам возбужденно размахивает руками, притопывая от нетерпения. Но тот молча, спокойно смотрит на него и наконец отрицательно качает головой.

Потом темноволосый – Филипп – все так же молча берет миску с нарубленным мясом, отмахнувшись от брата, открывает дверцу вольеры и лезет внутрь. Спокойно подходит к волчонку и ставит миску перед его мордой: присев на корточки, гладит его по загривку – совершенно не боясь. Волчонок, словно услышав команду, тут же начинает жадно пожирать мясо. И тогда Кирилл что-то резко говорит брату, поворачивается и стремительно убегает прочь.

Да-а-а…

Что же потом произошло с этим маленьким темноволосым мальчиком, убежавшим из детдома?

От Филиппа Лебедева мысли мои перескочили к его брату Кириллу, а потом – к Ване Пахомову, которого похоронили сегодня днем. Народу собралось на редкость много – оказывается, Ваню знали и помнили многие. Скажу прямо – когда я стоял на кладбище рядом со свежевырытой могилой, меня посещали отнюдь не радостные мысли. Ведь недалек день, когда и меня положат там же, на тихом алпатовском кладбище, в тени березок, рядом с Машенькой.

Я невольно хмыкнул и постарался выкинуть из головы эти нерадостные мысли.

Приглушенно – я всегда на ночь уменьшаю громкость – зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без двадцати час ночи. Кто еще, кроме любимой внучки, мог набраться наглости и позвонить мне в столь поздний час?

Я взял трубку. Естественно, это была Станислава.

– Не спишь, дед? – бодро осведомилась она.

– Не сплю, – подтвердил я. – А ты почему полуночничаешь?

Но, вместо того чтобы ответить ясно и правдиво, она принялась хныкать и жаловаться на мать, на духоту и бессонницу. Так она мямлила, пока я не прервал ее:

– Хватить ныть. Что ты хотела мне сообщить?

Она помолчала и уже другим голосом, в котором слышалась с трудом сдерживаемая злость, сказала:

– Ты видел, что в поселке делается?

– Видел.

– Все как рехнулись – бегут сломя голову в Москву.

– Каждый имеет право выбора, – возразил я.

– Они тоже решили смыться, – заявила моя внучка.

"Они" означало: мой сын и невестка. Ну что ж, это не было таким уж плохим решением проблемы. Наверное, так будет даже лучше – уедут от греха подальше, пока все не встанет на свои места.

Так я и сказал Станиславе.

– Но они хотят и меня с собой в Москву забрать! А я не собираюсь бросать тебя здесь одного. Пусть и не надеются! Я уже совершеннолетняя и сама могу за себя отвечать! – заявила моя внучка. И снова затараторила про то, что ни за что без меня не уедет в город.

• Предыдущая
• 71/98
• Следующая