Первый год Республики - Вершинин Лев Рэмович - Страница 5

• Предыдущая
• 5/21
• Следующая

Огонек метнулся в шандале, тронутый сквозняком. Бестужев судорожно скинул ментик, отшвырнул не глядя; дернул ворот сорочки, с треском разорвав тонкий батист. Провел ладонью по щекам. Господи, как же зарос…

Лишь сейчас, впервые за трое суток, вспомнил о туалете. Куаферов нет, зато Прошка с бритвою наготове. Распорядиться ли? Позже, позже…

Всхлипы стихли; Ипполит расправил плечи, прерывисто вздохнул. Широко раскрытые голубые глаза вдруг сузились, блеснули одичало, словно у зверя затравленного.

— Ваше превос… Мишель, друг мой… не могу спорить, не умею; Мишель!

— не нужно, молю… хочешь? — изволь! — на колени встану…

— Ах, Ипполит! — с невыразимой тоской уронил Бестужев, явственно отказывая в дальнейшем разговоре. Но тем лишь раззадорил юнца: ярче выступили на первобритом лице ямочки, и пушистые ресницы взметнулись, приоткрыв горькие упрекающие глаза.

— До конца с тобою пойду, Мишель, и чашу заедино выпью до дна, стойно Бруту! И потому — вновь молю: не нужно…

Генерал внезапно обмяк, став словно бы на полвека старше себя самого; ссутулившись, тяжело осел в кресле, потер подбородок, скорбно качнул головой.

— Ах, Ипполит… — повторил горестно. — Что ж тебе ответить могу? Искренность ценю. Однако же прошу немедля отбыть в Винницу, к Сергей Иванычу… Не смогу с тобою рядом воевать.

И стало вдруг тихо. Так тихо, что и шаги часового за окном слышны; да что там! — и потрескивание пламени свечного.

— С фронта гоните? — беспомощно.

— Отнюдь. Но и на фронте вам, поручик, с такими мыслями не место…

— Позвольте откланяться?

— Извольте, поручик Муравьев!

Когда дверь, тихо скрипнув, притворилась, выпустив Ипполита, Бестужев скривился, как от зубной боли; сжал кулаки. Что ж, так! никак иначе… а все же сунувшемуся минуту спустя татарину вновь отмахнул рукой: погоди!

Под утро наконец захотелось есть, резко, налетом — вспомнило тело, что вот уж четвертый день и пятую ночь кряду обходилось разве лишь сухариком да глотком из фляги навскидку. Радостный адъютант захлопотал, забегал; лично, ординарцам не доверяя, внес на подносе хохлацкие разносолы: холодная свинина с хреном и укропом моченым, сало, приправленное чесноком, да полдесятка огурчиков малосольных, в рассольной слизи и мелких соблазнительных пупырышках. И — хотелось вроде бы! — а не пошло; совсем немного подъел, скорей даже перехватил, чтобы забить нудьгу в нутре. Запил глотком мадеры. Велел ввести для допроса гайдамаку, невольно сбереженного вспышкою Ипполитовой от сабли татарина. Заране почти решил: подарю жизнь. Однако никак не ждал, что будут у хлопа такие глаза — добрые, синие-синие, почти укрытые сивыми бровями. И борода с изрядной сединой, нечесаная, однако и не диковидная. С лукавинкой глядит, словно бы, смертей наглядевшись, забыл о страхе.

Пока стучали по коридору сапоги татарские, пока шуршало за дверью, накинул ментик. Запустив ладонь под ворот, потер без жалости грудь слева: часто в последнее время покалывало, словно в сердце оседала вся боль, вся усталость телесная. Что ж, иного и ждать не стоит; одного хочется: если все же победа суждена, так дождаться… хоть одним глазком увидеть, а после можно и на погост, пускай без салютов; впрочем, пустое!..

Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.

— Спал ли?

Спросил и сам упрекнул себя: зачем? — невольной издевкой прозвучал вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.

— Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы, паночку, очи нэ зимкнулы…

Как понять? — дерзость ли, простодушие ли?

— Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори что знаешь…

— Алэ ж про що? — словно бы ожидал приглашения пленный; опустился скоренько в кресло, давеча Ипполитово, умостился, словно навечно, как только хохлы и умеют: руки на коленях, плечи — к спинке, голова чуть внаклон. — Що видаю, скрывать! нэ стану… навищо? note 11 Ночью, взятый в стычке, не успел гайдамака сорвать шевроны; они и выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен, как доложили, трудно — дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль не намертво. Считай первый «сухиновец» среди пленных под Катеринославом; это его и отставило в конец очереди, это и спасло в конце концов от татарской сабли.

— Скрывать не станешь? Похвально. Ну, говори. Хотя б про гетьмана вашего!

— Устым-то Якымыч? А що? Добрый гетьман, дило знае, вийско в руках дэржыть, бо и сам колышний жовнир note 12… уся спына канчуками поризана… а вояка гарный note 13, це усим видомо…

— Так он беглый, Кармалюка?

— По-вашему, паночку, по-москальски казаты, так биглый… алэ ж хто його пытав: чи хоче вин у вийско, чи ни? Узялы. А вин нияк не миг спокий маты note 14, колы Вкраина стогне…

— Хорошо. Хватит об этом! — Бестужев, словно бы равным сочтя мужика, прервал его мягко, без гнева. — А сам-то ты… как звать-величать?

— Панасом… Хоменкины мы.

— Что ж, Афанасий Фомич, славное имя. А верно ли донесли, что из сухиновских ты?

С подвохом спросил, словно бы не заметил шевронов. Ждал: отпираться станет мужик; не может ведь не знать, что изменников из Первой без проволочки рубают. И — ошибся. Кивнул пленный, словно бы и с гордостью даже.

— Точно так, паночку. Першой Мужыцькой Риегиного полку уряднык.

— Под Брацлавом был?

За последнюю соломинку ухватился Михаил Петрович. Миловать? Блажь! Вот сейчас скажет мужик: «Нет», — и груз с плеч, можно татарина звать. Но гайдамака усмехнулся только вопросу.

— Пид Брацлавом? А як же ж… поранэнный був двичи, та и нагороду одержав вид самого Сухинова, вид Ивана Иваныча…

Сунул руку за пазуху, вытянул нечто. Молнией ослепило Бестужева: крест! Ваньки, друга дорогого, крест нательный — в мужичьих руках. Ужель и впрямь награда? Иль — граблено?! Нет, — образумил себя. — Немыслимо. Мужик нательный крест не снимет; все пограбит, а против Бога не пойдет. Нельзя не поверить: награда!

— Что ж, солдат! — расчетливо-спокойно встал, подался вперед, впился глазами — с недоумением яростным. — Где ж присяга твоя, солдат? Где ж был, когда полковника убивали?

— Там и був, — просто ответил пленный. — Усэ бачив. Алэ сам нэ брав участи, хочь вирьте, хочь ни… И ще скажу: дуже жаль мени Иван Иваныча…

Мохнатые брови гайдамаки надломились, лицо стало детски незащищенным, словно на что-то никак решиться не мог… и — заговорил, как в омут с обрыва:

— Розумию, що спытаты маете, пане! Як то выйшло, що полковника вбылы та усиею брыгадою до гетьмана перэйшлы. Так?

— Продолжай… — бесстрастно поощрил Бестужев.

— Та зрозумийте, добродию: нэ трэба нам панив; ниякых нэ трэба, ни злых, ни добрых, ни гиркых, ни солодкых. Вид ляхив видбылыся, поля роздилылы… навищо ж сынив вам у рекруты здаваты? навищо ж фуражирны поставкы робыты? До горла вже дистала панська влада… уж нэ сирчайте, паночку…

— И все же, — уж не допрашивая, а словно размышляя, словно с равным советуясь, возразил Бестужев, — все же, Афанасий Фомич! ужель не ясно, что инсуррекция note 15 ваша пуста? лишь кровью Новороссию помажет гетьман… как в Белой Церкви вышло…

Помолчал, чувствуя нарастающую ломоту в виске: скверный признак, не сорваться бы; интересен оказался разговор, против ожидания, хотя бы тем, что сей хам способность проявил к связной речи; да и не скрывает того, что на душе.

— И еще об одном спрошу, Афанасий Фомич: ладно, деревенщина темная, но вы! но вам подобные! Разве не толковал полковник Сухинов, что временны жертвы сии? до поры… известно ль вам, что не за свой интерес войско встало, но за вас же?

Дрогнуло лицо гайдамака; в тоне ли, во взгляде ли генерала безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил нечто сулящее надежду; синие глазки прищурились: торопливо примеривался мужичина, как верно ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять не желал; униженьем — смекал верно! — жизнь не выкупить, достоинство же и спасет, пожалуй.

• Предыдущая
• 5/21
• Следующая