Каменная деревня - Куранов Юрий Николаевич - Страница 2

Петька сидит верхом на доме. Дядя Матвей стоит под коневой слегой на чердаке с той стороны, где крыша еще не крыта. Петька сидит с топором, через плечо у него полевая дядина сумка с гвоздями. С земли стоймя оперлись о долбленый водосток доски. Дядя Матвей берет одну за край, тянет ее вверх, быстро перебирая руками. Доска ползет сначала в небо, потом клонится к Петьке, тот ловит ее в ладони, кладет на слеги. Ладони у Петьки уже не мальчишеские, но еще и не мужичьи. Топорами Петька и дядя Матвей гулко пришивают доску к слегам.

Петьке весело на ветру. Он далеко видит всю долину с тайгой, с рекой густой, словно налитой черным маслом, с парнями, которые тешут лес на берегу для столовой, с пустыми звучными срубами. Все это весело и даже забавно. Забавен дядя Матвей, тоненький, жилистый, загар делает его похожим на муравья, и лицо у него муравьиное, скуластое, острое.

Прежде чем пришивать, дядя Матвей набирает полный рот гвоздей шляпками внутрь. Со стороны кажется, что изо рта не гвозди торчат, а усы растут. Когда же дядя начинает пришивать, быстро-быстро, выхватывая гвозди изо рта и перебирая скулами, похоже, что он жует усы и глотает.

Из-за гор вываливает в долину вязкая, длинная туча.

— Хороша идет, — говорит дядя Матвей, показывая топорищем в сторону тучи.

— Да, хороша, — соглашается Петька, — кабы не залила она нас.

— Не зальет. А зальет, невелика хитрость. Мы ведь с тобой, парень, не навозные, не размокнем.

— Размокнуть не размокнем, а крышу-то как сырую крыть?

— Не вальет, — успокаивает дядя Матвей, — она пойдет краем.

Петька успокаивается, но шьет быстрее. Торопится. Остается досок десять, когда из-под тучи дымно ухает порывистым ветром. На мгновение из тайги приходит сильный запах багульника. Туча клубится, заворачивает в сторону. Густая стена ливня проходит за рекой. Но гром стороной не ходит. Петька вспоминает, что все металлические предметы притягивают молнию, и топорище начинает припекать его ладонь. Дядя же Матвей расхаживает по чердаку, как по горнице, а доски глухо гудят над ним от близких ударов грома.

Первая крупная капля с грохотом падает Петьке на ухо, так что он вздрагивает. Сильный удар молнии заливает все ослепительным ясным гулом. Над рекой парни тешут для столовой бревна, высоко взмахивают топорами, и топоры похожи на голубые радуги. Дядя Матвей тоже размеренно вгоняет гвозди своим отточенным топором, и лезвие его тоже радужно светится. Напрягаясь изо всех сил, чтобы не броситься с крыши, Петька тоже шьет.

Большие холодные капли редко, с причмокиванием, начинают бить по молодой крыше.

— Ну вот, первая размочка, — улыбается дядя Матвей, — этот-то, парень, дождь не помеха. Примай плаху.

За рекой короткая, но мощная струя света ударила в сухой жилистый кедр, тот мгновенно вспух, побелел не то от дыма, не то от пара, ударившего изнутри, и с треском, похожим на визгливый хохот, разлетелся на всю поляну.

— Это уже работа, — смеется дядя Матвей. — Это уже артиллерия! Ишь как его раздуло. Примай-ка, парень, плаху.

Петька трясущимися руками принимает доску и силится улыбаться, но только кривит губы. Редкий, но крупный этот дождь проходит. Ливень огибает далеко стороной, но гроза ликует. Молнии бьют часто, и так же часто вспыхивают и гаснут над рекой голубые радуги над головами парней, которые тешут бревна для столовой.

Когда остаются две доски, дядя Матвей присаживается на нижнюю слегу.

— Надо и передохнуть, парень. А?

Петька молча и злобно соглашается.

— Вот дождь и кончал, — говорит дядя Матвей. — Да. А гром-то ишо остался. Страшное дело, так всего и вихает. Ты-то ведь страху еще не ел. А я в армии по уши нахлебался. До армии, вот как и ты, ни грома, ничего не пугивался.

Широкая грохочущая вспышка осветила почти всю долину так, что тайга, и река, и срубы — все стало фиолетовым.

— Вот я и говорю, — продолжает дядя Матвей. — Я ведь после фронта годов пять по ночам вскакивал. Как загудит ночью гроза, так всего ажник потом обольет, вскочу и все инструмент ищу, мосты, значит, наводить. Еле привыкнул. Тебе-то что, — дядя Матвей оглянулся на тихую послегрозовую долину и пожевал губами, — ты страхов не едал, оттого и нет в тебе страху. Да и век бы в тебе ему не бывать.

За тучей двинулось в горы солнце. Ветер упал. Низом долины влажно потянуло спелой пшеницей и прошедшей веселой грозой. И оттого все кажется, что пахнет над срубом свежей чистой холстиной.