Новый Адам - Вейнбаум Стенли - Страница 5

• Предыдущая
• 5/50
• Следующая

В двадцать один Эдмонд вступил в права наследства. Доходы оказались вполне достаточными, позволяли не отвлекаться на прозаическое, и он внес лишь легкие штрихи в финансовую политику старого Джона. Правда, не отказал себе в удовольствии стать обладателем длинного серого и достаточно дорогого родстера: проявления механического совершенства и законченности всегда влекли к себе его странную натуру. Машину Эдмонд водил с какой-то сказочной ловкостью, чувствуя себя за рулем на удивление легко и свободно. Его тонкие, нервные пальцы-щупальца, казалось, были созданы для управления сложнейшими механизмами, и, сливаясь с несущимся чудом, он с восторгом, каждой клеточкой плоти ощущал себя продолжением этого механического совершенства. Порой он выбирался за город, находил там свободную от дорожного патруля проселочную дорогу и мчался по ней с захватывающей дух скоростью, все умение вкладывая в борьбу с неожиданностью поворотов и изгибов дороги.

Приближался к завершению курс университетских занятий. И чем ближе к концу, тем сильнее Эдмонд ощущал неудовлетворенность. Все чаще и чаще посещало его ощущение ненужности, ибо ему так и не удавалось найти достойную точку приложения своих сил и энергии. Странный человек впервые понял, что такое одиночество.

«Я заблудился в вязком тумане, — размышлял он, — и нахожусь от конца познания так же далеко, как и все окружающие меня тупицы».

Тогда вторая часть его сознания возражала:

«Я не имею права так говорить, ведь до настоящего времени не предпринял самой ничтожной попытки добиться счастья, а лишь плыл по течению, полагаясь на волю случая».

И тогда в его уме созрел план. Не собираясь открывать практику, он со спокойным безразличием получил диплом и расстался с Университетом. Впереди его ждал великий эксперимент, сладость которого он уже ощущал на губах. Если состояние счастья можно описать формулой, он придумает такую формулу и, по крайней мере, для себя решит эту задачу.

Но так несвойственное ему чувство печали все же не оставляло Эдмонда, и обязательные после окончания факультета формальности он исполнил в мрачном молчании. А когда возвратился домой, то вышел из машины и бесцельно побрел пешком мимо обветшавшего с годами здания начальной школы, мимо дома, который оказался домом Ванни, мимо в это летнее время необычно тихой и пустынной средней школы. Полупустые улицы города усиливали ощущение грусти, и чувство одиночества нахлынуло на него с особенной силой.

Впереди сверкнули витрины торговой улицы. Человек шесть зевак что-то оживленно разглядывали за огромным сияющим стеклом. Это оказался зоомагазин: в витрине кривлялась маленькая обезьянка. Эдмонд замедлил шаги, странное чувство двигало им. И тогда он открыл дверь магазина и весьма скоро вышел оттуда, держа в руке обернутую плотной бумагой клетку. Исчез объект внимания, и зеваки медленно разошлись.

«Вот он, мой компаньон, — думал Эдмонд, — моя защита от одиночества. По крайней мере, он будет столь же понятлив, сколь и те, что недавно смотрели на него сквозь стекла витрины».

И он принес маленькое, смешное существо в свой дом в Кенморе.

— Имя твое, — торжественно произнес Эдмонд, — в честь существа, которое передразнивает тебя с меньшим успехом, чем ты его, будет Homo.2 — Сказал он и, стоило обезьянке весело затрещать в ответ, улыбнулся. — Друг мой, твоя любовь и разум будут помощью мне в исполнении предназначенного.

А обезьянка Homo лишь трещала без умолку, гримасничала и трясла тонкие прутья своей клетки. Эдмонд отодвинул засов, и с удивительным проворством прирожденного древолаза маленькое существо вспрыгнуло человеку на колени. И устроилось там с откровенной радостью обретенной свободы, а странный хозяин обезьянки, почти веселясь, следил за ее ужимками, находя в них, пускай временное, но все же освобождение от своего мрачного естества. Со столь непривычной для него радостью юноша забавлялся зверьком и думал: «Это не способное мыслить, но счастливое существо может указать правильный путь существу мыслящему, но почему-то несчастному; посмотрим, смогу ли я завершить круг, и в поисках знания обрести счастье ».

И Эдмонд отправился в путь…

Едва ли эту часть жизни Эдмонда можно было назвать несчастливой — по крайней мере, пока не виден был конечный результат, он не казался несчастным. В поисках рационального он ринулся в море теорий, гипотез и предположений. На протяжении нескольких месяцев он не испытывал нужды в лабораторных экспериментах лишь потому, что все знания и результаты предшественников были известны и доступны его разуму. Отвергая гипотезы, он оставлял лишь голые факты, ибо с недоверием относился ко всякого рода теориям «полоумных» в сравнении с ним существ и имел склонность подвергать сомнению любую выдвинутую этими существами гипотезу.

Он принялся за свои собственные исследования, работая с удивившим даже его самого энтузиазмом. А ведь побудительные мотивы подобных исследований были бесплодны — искусство ради искусства. Он никогда не относился к знанию как к товару и не имел тщеславных намерений осчастливить человечество. Заставлял же его двигаться вперед — как может подгонять коня один вид сыромятной плетки — страшный образ притаившейся за его спиной скуки. Для существ с подобной Эдмонду организацией этого было вполне достаточно.

Его сбережений и доходов вполне бы хватило на то, чтобы без промедления приступить к намеченному. Но, не торопя события, Эдмонд окунулся в покойный мир гипотез, создавая свою собственную модель Вселенной, способную помочь в осуществлении задуманного. И в этой области человеческих знаний, с некоторыми оговорками признавая лишь Эйнштейна, он не нашел ни одной разумной мысли.

«Атомная теория Бора и атомная теория Шредингера, — размышлял наш герой, — суть просто две бессмысленные попытки описать то, что не поддается никакому описанию, и совершенно бесполезны моим целям. В круг понятий, определяющих природу материи, входят не только физические, но и, частично, метафизические представления, выходящие за пределы опыта, а значит, не подвластные человеческому разуму с его одномерным восприятием.

По моему убеждению, в основе строения Вселенной лежат не представления и не ощущения, как у Беркли, не материя и энергия, как у ученых первого десятилетия века нынешнего, и даже не математические величины, как у Джеймса Джинса, — а всеобъемлющие, идеальные в своем совершенстве законы или один закон. Кресло, в котором я сижу, есть выражение этого закона; мое дыхание, сама эта мысль, есть другие виды его состояния».

В этом месте в дискуссию вступила вторая половина его сознания:

«Если допустить ее корректность, то маленькая брошюрка Эйнштейна в какой-то степени отражает и мое представление о мироздании, но и в ней, безусловно, отсутствует нечто основополагающее! Разве только благодаря уравнению, описывающему закон, человек обретает знания, живет, трудится, спит, производит себе подобных? И чтобы было так, за законами должна стоять Высшая Власть. Имей я такую власть, эта дюжина исписанных математическими значками страниц сделалась бы основой мироздания, но даже мне, с моими возможностями, сие недостижимо».

И в это мгновение два его сознания, понимая, что пришли к единому выводу, слились в одно целое:

«Я не удивлюсь, если обнаружу, что стоящей за законом Высшей Властью является мой старый знакомый Случай. Вполне возможно, что высшая мудрость заключена в законе распределения средних величин».

Внезапно, и без особых сожалений, понимая тщетность попыток разрешить неразрешимое, Эдмонд оставил свои теории. Решив какое-то время развлечься экспериментами, он в бывшей детской собрал имевшееся в его распоряжении оборудование. Целям эксперимента вполне подходила эта комната в глубине дома, с небольшими усовершенствованиями в виде освинцованных стекол, дабы среди ночи отблесками пламени или случайными вспышками не поднять с постелей испуганных соседей.

• Предыдущая
• 5/50
• Следующая