Дом, который построил Дед - Васильев Борис Львович - Страница 61

• Предыдущая
• 61/84
• Следующая

Дружные аплодисменты немногочисленных депутатов словно пробудили его от горестного и вещего сна, и Старшов увидел, что все встали и аплодируют Чернову, и он тоже встал и тоже зааплодировал. С галерки доносился свист, крики, топот, но для него ничто сейчас не могло заглушить этот зал: Леонид Старшов отдавал последние почести погибшей России так, как мог.

— Ты чего в ладошки бьешь? — удивился Железняков, плюхнувшись в соседнее кресло. — Чернов объявил Россию демократической федеративной республикой, а ты… Задремал, что ли? — Он сладко зевнул. — Раскольников уже отменил эту говорильню, а они все не унимаются. Конституции, резолюции… Нет, пора закрывать лавочку, Старшов. Хватит, наговорились.

К тому времени аплодисменты уже стихли, депутаты сели на свои места, Чернов читал с трибуны какой-то документ. Анатолий легко поднялся, отвел руку пытавшегося его остановить Старшова и, громко стуча башмаками, прямиком пошел к трибуне.

— Что? Что вы сказали? — спросил, перегнувшись через барьер, Чернов. — Простите, не расслышал.

Наверху, на галерке, еще почему-то орали, топали и свистели осовевшие от усталости гости. Но Старшов расслышал окрепший голос Железнякова:

— Караул устал!

В зале стало тихо. Наступила какая-то особенно напряженная, до предела натянутая торжественная тишина.

— Что? — растерянно переспросил Чернов.

— Караул устал, — отчеканил Железняков. — Пора закрывать… лавочку.

— Но у нас ряд неутвержденных резолюций…

Чернов бормотал что-то еще, но Анатолий уже повернулся к нему спиной. Обвел зал запавшими от бессонных ночей глазами:

— Старшов, снимай караулы. Как снимешь, прикажи вырубить свет во всех помещениях, кроме вестибюля.

— Это беззаконие! — крикнул кто-то.

Что-то еще кричали, возмущались, Чернов торопливо зачитывал очередную резолюцию, но все уже было позади. Старшов с тяжелым сердцем шел исполнять приказание, а Железняков поспешил на галерку, чтобы вывести оттуда свою охрипшую и одуревшую самодеятельность.

Через двадцать минут в зале стал медленно меркнуть свет.

Сняв караулы и проверив помещения, Старшов спустился в вестибюль. Он никого не рассчитывал застать, кроме коменданта и внутренней охраны, но оказалось, что там его ждал Железняков и несколько матросов с «Авроры».

— Держи, — Анатолий протянул наган. — Балтийцы слово держат.

Леонид откинул барабан: он был пуст.

— А патроны?

— Не положено. — Анатолий зевнул. — Завтра верну, когда лавочка закроется.

— Солдатне и в зале положено, а мне нет?

Железняков вдруг весело рассмеялся:

— Да ты же у нас — герой, Старшов! Голой грудью под браунинг встал. Ну, молодец, ну, офицер, ну, слава тебе и личная благодарность от самого Дыбенко.

Матросы тоже захохотали, а Леонид никак не мог понять ни того, что сказал сейчас Железняков, ни вдруг возникшего веселья. И растерянно молчал.

— Чудак ты, Старшов!.. — задыхаясь от смеха, продолжал Анатолий. — Да разве мы кого ни попадя в зал вооруженными пустим? Товарищ Урицкий запретил категорически. Солдаты патроны свои караулу при входе сдавали, а пустые винтовочки — это так, попугать. Для интеллигентов, понимаешь? Но сомневались, получится ли, а тут ты так вовремя…

К тому времени Леонид сунул пустой револьвер в кобуру, рука была свободна, и он, не раздумывая, ударил Железнякова в лицо. Анатолий отлетел к стене, поскользнулся, упал, и тут же Старшова сбили с ног прикладом. Он пытался встать, он еще отбивался, а его топтали сапогами, глушили ударами прикладов…

— Хватит, ребята, хватит. Насмерть ведь забьете…

Эти слова он слышал, с трудом удерживая сознание, и ему казалось, что сказал их Дыбенко. А окончательно очнулся он на бетонном полу полутемного подвала от того, что кто-то его поил. Вода текла по разбитым губам, просачивалась в рот, и он с усилием открыл заплывшие глаза. И прошептал:

— Где я?

— В узилище, — со вздохом сказал странно знакомый голос. — В узилище, дорогой Леонид Алексеевич. Не узнаете? Подполковник Коровин собственной персоной. Бывший подполковник и бывшая персона. Слава Богу, живы, а я, признаться, уж и не чаял…

— Где я? — тупо повторил Старшов.

— В подвале каком-то. Меня на рассвете везли, в грузовике, а куда привезли — не ведаю.

— У чека подвалов много, — хрипло сказал из темноты мужской голос.

— Помогите, будьте добры, — попросил Коровин.

Леонид почувствовал, как его осторожно приподняли, протащили по полу, прислонили спиной к стене. Как ни бережно с ним обращались, он все равно чувствовал во всем теле такую боль, что едва сдержал стон.

— Воды.

Коровин поднес к губам кружку, но Старшов сам взял ее, хотя пальцы были слабыми, а рука слушалась плохо. Рот почти не открывался, боль отдавалась в висках, но он выцедил воду до дна и вздохнул. Вздох отозвался во всем теле, но Леонид уже окончательно пришел в себя.

— Еще ночь?

— Здесь всегда ночь, — пояснил тот же голос из темноты.

— Время по кормежке узнаем, — сказал Коровин, влажным платком осторожно отирая ему лицо. — Утром и вечером кипяточку дают, в обед — похлебки из воблы полкотелка.

— А допросы? На допросы вызывают?

— Вызывают, — откликнулся неизвестный и невидимый. — Только с допросов не возвращаются.

— Да, да, — горестно вздохнул Коровин. — Было нас восемь, а теперь с вами — трое. Может, вздремнете?

— Били, — вдруг сказал Старшов, хотя не хотел этого говорить. — Ребра, кажется, целы. Подлость. Какая подлость!

Он вспомнил, не как его били, а за что. Вспомнил хохот Железнякова, рассказ о том, что солдаты в зале не имели патронов и что он, распорядитель Старшов, метался по залу, искренне играя в заранее оговоренную игру. И хотя правил этой игры он не знал, стыд, пронзительный стыд за личное участие в провокации стал куда больше, чем вся боль избитого тела. И впервые мучительно застонал.

— Что, дорогой мой? Перелом?

— Перелом. — Леонид вздохнул. — Да нет, не то. Бекеша спасла. И папаха.

— Какая бекеша, Леонид Алексеевич?

Ни бекеши, ни папахи, ни офицерской портупеи на Старшове не было. Сапог, правда, не тронули, однако сейчас он настолько презирал себя, что объяснять ничего не хотелось. А Коровин участливо нависал над ним, отирал избитое лицо, и молчать было как-то неприлично.

— А вы как здесь оказались?

— Я? Я, знаете ли, случайно.

— Здесь все случайно, — сказал тот, из темноты. — Эпоха пересечения случайных рядов.

— Вероятно, так, вероятно. — Коровин горестно помолчал. — Жил тише мыши, делопроизводителем устроился, на учет встал как бывший офицер, отмечался вовремя, когда велели. А потом как-то племянник забегает. Юнкер. С чемоданом.

— На юнкеров охота шла, — прокомментировали из тьмы.

— Попросился переночевать, время позднее, комендантское. Утром ушел. Без чемодана, сказал, что за ним позже зайдет. Я на службу собирался, чай пил с женой и девочками. Тут вламываются четверо. Без стука. И племянник с ними. Перепуганный такой. Да. Очень. Ваш спрашивают, родственник? Мой, говорю. Единственной сестры единственный сын, отец его на фронте погиб. Указал адрес, где сестра проживает. Точно, говорят, подтверждается. К выходу пошли, я и перекреститься не успел, вдруг спрашивают: «Это ваш чемодан?» Я хотел честно ответить, да тут глазами с племянником столкнулся и — соврал. Мой, говорю. «А что в нем?» Да так, мол, домашнее всякое. «Ну, откройте».

Я открыл, а там…

Коровин замолчал.

— Арсенал, — сказал невидимый арестант.

— Арсенал, — шепотом подтвердил Коровин. — Два бельгийских браунинга без обойм и кольт без патронов.

— Без патронов, — вздохнул Старшов.

— Да, да, железки, если вдуматься. Неделю жду, когда вызовут, чтоб объяснить все, чтоб рассказать, что не знал я, не ведал, что со страху солгал.

— А племянник ваш?

— Не знаю. Его и спрашивать не стали, сразу увели. А мне одеться позволили, кружку-ложку взять. В грузовик — и сюда. — Он помолчал, добавил со значением: — Не били. Нет, нет, все вполне, все…

• Предыдущая
• 61/84
• Следующая