Воспоминание о дороге - Ваншенкин Константин Яковлевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/2

Экспресс шел так же ходко, но по местам куда более заселенным. Пения за стенкой я больше уже не слышал – то ли оно не повторялось, то ли я спал спокойней и глубже.

Ну что бы я мог рассказать сейчас попутчикам об этой дороге, об этой ночи? Ведь никакой истории, происшествия там не случилось. И вместе с тем это одна из самых памятных моих дорог.

Или вот еще.

Мы с моим другом, известным композитором, находились в Польше. Была с нами и довольно молодая певица, которая при выступлениях исполняла, или, как говорят музыканты, показывала, наши песни. Но выступали мы довольно мало, а все пытались сочинить новую песню, что нам в конце концов удалось. Мы жили на одном и том же месте, и вдруг нас пригласили на север страны. Почему-то не было твердо известно, сколько туда езды. Одни говорили: три часа, другие – четыре и даже больше.

Мы устроились в купе первого класса – для сидения, провожавший нас капитан обратился с принятой здесь неофициальной комплиментарностью к нашему соседу, польскому подполковнику:

– Не будет ли пан полковник так любезен взять шефство над нашими товарищами…

Подполковник охотно согласился. Когда-то он учился в Москве и теперь с удовольствием вспоминал это время. Правда, он выходил раньше нас.

Остановки были частыми, потому что частыми были города и городки, аккуратные, с красной черепицей и стрельчатыми костелами. Они тянулись по обеим сторонам пути, – застекленная дверь купе позволяла обозревать и другую сторону.

После подполковника в купе вошла миловидная женщина с пятилетним мальчиком, мы угощали его московскими конфетами, потом соседкой нашей стала пожилая крестьянка, обремененная двумя большими корзинами, затем сошла и она.

Стало смеркаться, зажгли свет. Прошло уже и четыре часа, и пять, и шесть, а конца не было видно. За окнами совсем стемнело, пассажиров в соседних купе резко поубавилось, а поезд все катил во мрак, останавливаясь у освещенных пустынных перронов и снова набирая скорость. Был момент, когда нас посетило сомнение: в ту ли сторону мы движемся? Утешало одно: наша станция была конечной, мы, по крайней мере, не могли ее проехать.

А поезд все шел и шел; казалось, так будет продолжаться вечно. Мы уже смирились с нашим положением, никто не нарушал молчания и не смотрел на часы.

Неожиданно в коридоре началось шевеление и несколько раз прозвучало название, которое мы уже почти перестали ждать.

Конец перрона, где остановился наш вагон, был слабо освещен. Мимо нас прошли редкие пассажиры, и мы остались одни, не зная, что делать дальше. И тут вырос из тьмы и стремительно приблизился бравый лейтенант. Вглядываясь в лица, он жал нам руки, спрашивал:

– Багажа больше нет? Отлично! – и окликнул кого-то.

Из темноты, стуча сапогами, появился рослый солдат, мне так и захотелось назвать его красноармейцем, взял наши вещи.

– Извините, можно побыстрее? – говорил лейтенант.

У нас уже отлегло от сердца.

– Но почему? – недоумевал композитор с некоторой жеманностью, как все композиторы.

– Извините, потом объясню.

– Нам говорили, что езды четыре часа, – пожаловалась певица.

– Четыре? Ну что вы! Восемь часов.

Мы вышли на пристанционную площадь, к машине. Солдат сел за руль. Лейтенант распахнул передо мной переднюю дверцу, явно уступая свое место. Я сперва удивился, чему обязан такой честью, но тут же понял, что просто он хочет сидеть рядом со знаменитым композитором.

Через минуту стало ясно, что большой, бросающий в небо свое сияние город остается в стороне. Мы углублялись в черноту предместий.

– Отвечаю на ваш вопрос, – сказал лейтенант. – Нам нужно будет переехать на остров, а паром польский и работает только до ноля часов.

– А если не успеть? – спросил композитор, подумав. – Неужели нельзя попросить?

– Попросить можно – перевезут. Но неудобно беспокоить. Случалось, в машине ночевали. Но, думаю, успеем. Успеем, Толя?

– Должны.

Мы еще покружили по засыпающим улочкам, в одном месте водитель засомневался: сюда? Лейтенант выскочил, добежал до угла, осмотрелся и вернулся:

– Правильно! – И наконец мы с облегчением выбрались на дорогу.

Это была очень старая и потому узкая дорога, ограниченная по сторонам рядами могучих, маститых стволов. Сейчас, в темноте и при скорости движения, трудно было разобрать, какие это были деревья, – может быть, липы или вязы, а скорее всего, породы менялись, чередовались на протяжении пути. Летом они соприкасаются вверху ветвями, образуя длиннейший зеленый туннель, гигантскую подзорную трубу дороги.

Сейчас она была пуста. Редкие встречные замечались издали, приближались долго, постепенно, а затем, подобравшись, внезапно оказывались рядом, с коротким шумом снаряда проносились мимо и исчезали навсегда. Зато обгоняемые нами машины мы сперва насквозь пробивали своими фарами, обнаруживая рядом с водителем бодрствующую пассажирку, а иногда спящих на ее руках детей.

Нас не обогнал никто.

Вдоль дороги, еще более сужая ее, тянулись белые надкюветные столбики. Они были почти незаметны до тех пор, пока на них не падал свет фар, – тогда они мягко и таинственно озарялись как бы изнутри, словно просвеченные фонариком пальцы, и тут же гасли, едва луч проходил мимо, уступая право осветиться следующим.

– Специальным составом покрыты, люминесцентным, – объяснил лейтенант с невольной снисходительностью, с какой объясняет что-либо приехавшим соотечественникам наш человек, временно живущий за рубежом.

– Да, да, – вяло отозвался композитор. – Я видел в Англии. Там светящиеся знаки еще и на асфальте, называются «кошачий глаз».

Сзади затихли, может быть – задремали.

Дорога была совершенно пуста, и мы мчались по ней со скоростью, которую могла выдержать наша машина.

Солдат зевнул, поежился, сжал пальцами подбородок.

– В наряде был, не выспался, – сказал он доверительно и довольно бодро. – В сон клонит.

– Смотри, Толя, – я кивнул через плечо, – помни, кого везешь, и возьми себя в руки.

Он засмеялся.

И мы летели вдоль стены из слившихся черных стволов, мимо поочередно освещающихся и гаснущих дорожных столбиков.

– Узкая дорога, – сказал водитель со вздохом, – днем еле продерешься. Придется валить аллею с одной стороны, ничего не попишешь. А как жалко…

– Теперь не валят, – возразил я, – нашли выход. Оставляют аллею для одностороннего движения, а рядом строят другую дорогу…

Он помолчал и заметил восхищенно:

– Вы подумайте, как просто! А я не знал, не встречал еще…

«Интересно, откуда он, – попытался я угадать, – вряд ли из лесных мест, скорее из таких, где знают цену каждому дереву». И спросил:

– Сам-то откуда?

Он ответил в лад моему вопросу, даже, нечаянно или нет, в рифму:

– Я-то? С Арбата.

– Земляк, значит.

В дороге что-то неожиданно изменилось, я понял: исчезли светящиеся столбики, а присмотревшись, обнаружил, что нет уже и стены стволов. Мы повернули направо, потом налево, влажно блеснул забор, где-то в самой глубине окна промелькнул огонек.

Машина, мягко выруливая, пошла вниз, вниз, перед самым радиатором угрожающе выросла огромная темная масса, я, всматриваясь, различил в ней светлую полоску ряби и понял, что это вода. Машина тяжело осела, провалилась, и тут же ее плавно подняло вверх – под ее колесами покачивалась палуба парома.

Я посмотрел на часы. Стрелки показывали без четверти двенадцать. Хлопнув дверцей, я вылез из машины и, стоя у одних, а потом у других поручней, смотрел сперва на уходящий, а затем приближающийся черный – в темноте – берет.

1969

• Предыдущая
• 2/2