Эра Милосердия - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/94
• Следующая

Мы с Жегловым расхохотались.

– А у тебя какие пальцы? – спросил Жеглов.

– Щипать не смогу, а вот насчет поймать – есть идея, – сказал я, улыбаясь.

– Давай обсудим, – кивнул Жеглов.

– Я Сапрыкина хорошо запомнил по фотоснимку. Мне надо поездить на его маршрутах и постараться поймать за руку во время карманной кражи – тогда нам легче будет заставить его разговориться по части браслета Груздевой…

Жеглов задумчиво смотрел на меня, лицо его было спокойно и строго, и ничего я не мог по нему определить: нравится ли ему мой план, или считает он его полнейшей ерундой и глупистикой, или, может быть, планчик ничего, его надо только додумать до конца? Ничего нельзя было прочитать на лице Жеглова во время бесконечной паузы, к концу которой я уже начал ерзать на стуле, пока вдруг не перехватил взгляд подмигивающего мне одобрительно Пасюка, и понял я этот взгляд так, что надо сильнее напирать на Жеглова. Но Жеглов сам разверз уста и сказал коротко, негромко, четко:

– Молодец, догадался…

И не больно уж какая великая была эта догадка, не решала она никаких серьезных проблем, да и неизвестно, как еще удастся ее реализовать, но я вдруг испытал чувство большой победы, ощущение своей нужности в этом сложном деле и полезности в свершении громадной церемонии правосудия – и это чувство затопило меня полностью.

Жеглов, будто угадав, о чем я думаю, сказал:

– Завтрашний день я выделю тебе – покатаемся на гортранспорте вместе. Глядишь, чем-нибудь смогу и пригодиться…

И я совершенно искренне, от всей души, ответил:

– Спасибо тебе, Глеб. Я просто уверен, что с тобой мы его поймаем!

Жеглов встал, церемонно поклонился:

– Благодарю за доверие. Значит, считаешь, что и я чего-то умею?

Может быть, показалось это мне, а может, было и на самом деле, но послышалась мне в голосе Жеглова досада. Или раздражение…

Утром, перед тем как отправляться в долгое путешествие на троллейбусах, Жеглов еще раз вызвал из камеры Бисяева. Вид у того был помятый, невыспавшийся и голодный.

– Ну что, не нравится житуха у нас? – спросил Жеглов.

– А чего же тут у вас может нравиться? – ощерился Бисяев. – Не санаторий для малокровных…

– Но, скажу тебе по чести, ты мне здесь нравишься…

– Да-а? – неуверенно вякнул Бисяев.

– Очень ты мне тут нравишься. Смотрю я на твои руки и диву даюсь!

– И что же вы в руках моих нашли такого интересного? – спросил Бисяев, бессознательно пряча ладони в карманы.

– Не профессор ты, не писатель, не врач, одним словом – мурло неграмотное. А ручки у тебя нежные, белые, гладкие, пальчики холеные, ладошки без морщин, и ни одной жилочки не надуто. А почему? – Бисяев промолчал. – Молчишь? А я тебе скажу – ты сроду своими руками ничего путного не делал. Вот прожил ты почти три десятка лет на земле и все время чего-то жрал, крепко пил, сладко спал, а целый народ в это время на тебя горбил, кормил тебя, обувал и ублажал. И воевал, пока ты со своей грыжей липовой в тылу гужевался. От этого ручки у тебя гладкие, не намозоленные, трудом не натертые, силой мужской не налитые…

– Воспитываете? – тряхнул шелковистой шевелюрой Бисяев. – Так это зря – поздно.

– Поздно?! – удивился Жеглов. – Как это поздно? Уж на этот раз я постараюсь изо всех сил, чтобы дали тебе в руки кайло, лопату или топор-колун с пилой. Пора тебе на лесоповал ехать или канал какой-нибудь строить. Ты здесь, в шумном городе, зажился сильно…

– У вас, кстати, гражданин Жеглов, руки тоже не шахтерские! – криво улыбаясь, выкрикнул Бисяев и сам испугался. Жеглов вылез из-за стола, подошел к нему вплотную и, снова раскачиваясь с пятки на мысок, сказал, глядя ему прямо в глаза:

– Это ты правду сказал, Копченый. А вся правда состоит в том, что я, сильный и умный молодой мужик, трачу свою жизнь на то, чтобы освободить наш народ от таких смрадных гадов, как ты! И хотя у меня руки не в мозолях, но коли я за год десяток твоих дружков перехватаю, то уже людям больше своей зарплаты сэкономил. А я, по счастью, за год вас много больше ловлю. Вот такой тебе будет мой ответ, и помни, Копченый: ты меня теперь рассердил всерьез!

– А что, а что, уже и пошутить нельзя? – завертелся Бисяев. – Ну чего в шутейном разговоре не скажешь? Вы пошутили, я тоже посмеялся – а вы к сердцу принимать…

– Я с тобой не шутил, – отрезал Жеглов. – Ты мне ответь лучше – думал ты над моими вопросами о Константине Сапрыкине?

– А кто это? – совершенно искренне удивился Бисяев.

– Константин Сапрыкин – это твой дружок, по кличке Кирпич.

– Да? А я и не знал, что он Сапрыкин. И не дружок он мне – так, знакомец просто; знаю, что зовут его все Кирпичом…

– Ну и народ же вы странный, шпана! – покачал головой Жеглов. – Вы как собаки-жучки: ни имени, ни роду, а только какие-то поганые клички. Так что можешь сказать про Кирпича? Про Сапрыкина то есть?

– Ей-богу, не знаю я. Он где-то в Ащеуловом переулке живет, там у него хаза…

Больше ничего толкового мы от Бисяева не добились и отправились в город.

– Ну что, Шарапов, есть у нас три троллейбусных маршрута. Какой выберем? Или в орла-орешку сгадаем?

Я обстоятельно подумал, потом предложил:

– Давай поедем на «девятке» по Сретенке. Поездим часа два, пересядем на «букашку».

– Почему?

– Кирпич в Ащеуловом переулке живет, – значит, ему ближе всего со Сретенки начинать свою охоту. Или доедет до Колхозной площади и оттуда подастся на Садовое кольцо.

– Не-ет. У своего дома он воровать не будет. А вот от Колхозной – пожалуй. Поехали…

Мы проезжали на троллейбусе одну остановку, внимательно вглядываясь в пассажиров, на следующей сходили и пересаживались в очередную машину. Первый час это занятие было мне даже любопытно, на втором я почувствовал, что стал уставать, через три у меня уже все гудело в голове от шума троллейбусов, толкотни пассажиров, запаха горелой резины и завывающего гула мотора, треска переключаемого педалью реостата, беспрерывного мелькания тысяч лиц, в которые надо было внимательно вглядываться – в каждое в отдельности. И четвертый час, и пятый крутили мы километры по Москве. Скользили за окнами улицы, отчаянно фанфарили легковушки, стало смеркаться, подтекал неспешный осенний вечер, снова заморосил дождь, а конца и краю этой бесконечной езде в никуда не было видно.

У меня кружилась голова, и смертельно хотелось есть, но, глядя на невозмутимое лицо Жеглова, которого, казалось, ничуть не утомил сегодняшний день, я стеснялся попросить отбоя.

А Жеглов методично переходил из троллейбуса в троллейбус, и мне даже стало казаться, что это решил он так проучить меня за то, что сунулся поперед батьки в пекло.

Жеглов только усмехался:

– Радуйся, что у нас проездные билеты литер «Б», а то бы весь твой оклад содержания сегодня ухнул…

В половине седьмого мы вошли в троллейбус «10» на Смоленской площади, и я сильно толкнул в бок Жеглова – в проходе стоял высокий крепкий парень с безглазым лицом и лошадиной челюстью. Он держался рукой за поручень и дремал, сжимаемый со всех сторон пассажирами.

– Гражданин, передайте за проезд, – громко сказал Жеглов, протягивая мне монету и беззвучно шепнул: – Дурило, ты меня от счастья чуть из троллейбуса не выкинул. Пробирайся вперед и встань к нему спиной в трех шагах…

– А как же…

– Никак. Выполняй!..

Я стал продираться через плотно забитый проход и, когда обогнул в толкучке Сапрыкина, понял, кого он пасет: рядом стояла полная, хорошо одетая женщина с большой кожаной сумкой. Булькала, глухо гомонила, перекатываясь в троллейбусном чреве, людская каша, пассажиры сопели, толкались, передавали по цепочке деньги и возвращали назад билеты со сдачей, яростно вспыхнул и так же мгновенно погас скандал из-за чьей-то отдавленной ноги, от кого-то нестерпимо разило чесноком, жаркое слитое дыхание полусотни людей оседало густой пузырчатой испариной на стеклах, загорелся неяркий салонный свет, человек в пенсне и с портфелем, удобно облокотившись на мою спину, читал «Вечерку», кондукторша монотонно выкрикивала:

• Предыдущая
• 31/94
• Следующая