Умножающий печаль - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 69

• Предыдущая
• 69/98
• Следующая

— Веселую ты изобразил картинку. Тупая власть насилия или изощренное владычество денег? — раздумчиво сказал Ордынцев и спросил:

— Как я понимаю, ты надумал нас всех, как гирьки на весах, передвинуть от Пхеньяна к Вашингтону? Или наоборот?

— Я вообще хотел бы сменить вектор движения. Жить в Пхеньяне страшно, а в Вашингтоне невозможно. Да и неохота! Если бы поставить Россию на рельсы — в мире лучше страны бы не сыскалось…

— На рельсы — куда? Куда мы, счастливые Чебурашки, поедем в этом голубом вагоне?

— В просвещенный абсолютаризм. В экономическое самодержавие…

Верный Конь оборотился ко мне, посмотрел как на буйно помешанного.

— Не боись, Серега, я в своем уме, — успокоил я. — Я знаю, что говорю. И оперирую не лживой митинговой демагогией о народном счастье, а единственно достоверным знанием — пониманием природы денег. Они, как люди, творят жизнь, рождаются, растут, плодятся…

— А случается, умирают?

— Нет, Сережа, деньги не умирают. Они бессмертны. В земле они называются «сокровище», в моих руках — рабочий капитал, в твоих — зарплата. Но эти сгустки энергии не исчезают — страховая фирма «Ломоносов-Лавуазье» не допускает: где-то что-то убавилось, значит, кому-то прибавилось, просто они переходят в другое состояние…

Верный Конь покачал недоверчиво головой:

— Сделай милость, просвети. Я ведь сейчас работаю в стране бывшего просвещенного абсолютизма. Вернусь из Лиона сюда, а тут уже — будущий просвещенный абсолютаризм. В чем разница? Что, как говорится, носить будут?

— Язык за зубами. Сейчас многим болтовня успешно заменяет работу. Стало выгодно быть разговорчивым бездельником, якобы защищая и представляя интересы народа. Вот этого — не надо! Я и сам народ не обижу! Все наши великие демократические завоевания — запретить и позабыть! Наш народ у Мишки Горбачева просил не свободы, а колбасы, а он, дурень, не понял и дал ему гласность. А я дам людям свободу работать до упора и жрать колбасу от пуза. Но политических игрищ — никаких! Все, наигрались! Законы — понятные, строгие, справедливые. Армию бюрократов сокращу в сто раз. За взятки — расстрел. Дармоедов — в зону. Блатным — пулю…

— Слушай, Хитрый Пес, не пугай так сразу! А кто же это будет тебе так абсолютарно просвещать народ?

— Военные коменданты. И полиция, не берущая взяток.

— Но вы же меня убедили, что здесь таких нет! — воскликнул Серега.

— Есть. Есть, поверь мне. Не стоит село без праведника, а держава без людей, которые живут по понятиям. Не блатным, а Божеским…

— Что, попов попросишь подсобить?

— Нет, я попрошу тебя. Ты мне их всех сыщешь и такую полицию создашь. Я хочу, чтобы следующим министром внутренних дел России был ты…

Не шутил я с ним. И не обманывал. Ну, может быть, не все сказал. Так это ему и не надо.

Господи, как я устал от огромного количества ведомых мне тайн! Серега и не представляет даже, как старят человека тайны. Вся его жизнь, вся его работа предполагают конфиденциальность, закрытость, секретность. Но это бессмыслица, ибо имеет задачу сделать скрытое явным, это не таинство созревания зерна в земле, а закрытая напряженность нарыва. И от этого их молчаливость никогда не становится тайной, а всегда остается пустяковым служебным секретом. Любая бумага со строжайшим грифом — «совершенно секретно!» — гроша не стоит, потому что настоящие тайны не доверяют бумаге.

Настоящим тайнам отпущен срок жизни их хранителя, и они должны умирать вместе с ним. Человек, переживший тайну, смешон и беззащитен.

Кот Бойко думает, что владеет моими тайнами. Серега надеется разгадать то, что знает Кот. Эх, мальчики вы мои дорогие…

Тайну знает Вениамин Яковлевич Палей. Мы здесь — в августовском ливне, в автомобильной пробке у ворот зоопарка — рассуждаем о демократии. А Палей перекачивает деньги. Огромные деньжищи! Несчетные миллионы. Кровь, душу, плоть завтрашней власти. Будущее легионов людей.

Вот это тайна. И тебе, Серега, такие тайны еще не по плечу. Или не по душе? Какая разница…

Лена Остроумова, мой личный секретарь, сделала пометку в блокноте и с лучезарной улыбкой сообщила:

— Рабочая программа на сегодня исчерпана, осталось только позвонить жене…

— Не понял? — Я посмотрел на нее озабоченно.

— Вы здесь, дорогой Сергей Петрович, болтаетесь больше недели. Пора звякнуть, узнать, все ли у них благополучно, не надо ли чем помочь. Сыну Василию скоро идти во второй класс лионского лицея имени Мольера. Надо озаботиться, все ли куплено парню для учебы, не надо ли что-то подослать из Москвы…

— Зачем? — спросил я, покручивая на руке свой шестипулъный браслетик.

— Проявить сердечное участие, набрать в семье очки, укрепить расшатанный командировками брак.

Занятно, что я никогда и ничего ей не говорил о Ваське. Смотри, как у них все плотно схвачено. Она ведь не проболталась, она это говорит специально, она наводит меня на какую-то мыслишку, на что-то очевидное, чего я не замечаю.

— Я спрашиваю — тебе зачем это нужно?

— Странный вопрос! — Лена вздернула тонкие бровки. Круглая веселая мордочка, круглые плошки-глазки, круглая пимпочка вздернутого носика, короткая стрижка на небольшой породистой головушке. Веселая девчушка-старшеклассница. Жуть какая-то!

Лена повернула ключ в замке, подошла ко мне и крепко, долго поцеловала.

— Не боишься, что нас здесь застукают? — спросил я.

Она покачала отрицательно головой и быстрыми своими, ловкими пальцами стала расстегивать на мне рубашку.

— Только один человек может здесь выразить тебе неудовольствие — Александр Игнатьевич Серебровский, — со смешком молвила моя всезнающая старшеклассница. — Но он к тебе, мой медово-сахарный, не пойдет, а вызовет к себе.

— Ну, слава Богу, тогда заблудим на службе по-черному, — вздохнул я.

Она оторвалась от меня и спросила с живым интересом:

— Слушай, скромник мой дорогой, а в твоей заграничной ментуре, в Интерполе, я имею в виду, сотрудники так не балуются?

Я представил себе, как я запираюсь в своем кабинете на Шарль де Голль, 200, с секретаршей нашего управления — костистой белобрысой кобылой Морин Ван де Грааф, и она шепчет мне страстно сиплым басом: «О-о, майн цукер-хениг кнаббе», — и меня охватил такой страх, что желание сексовать пропало начисто.

— Сотрудничка моя дорогая, — сказал я Лене со смехом, — в Интерполе, чтобы попасть с этажа на этаж, из отдела в отдел, нужен специальный электронный пропуск. А во всех кабинетах двери в коридор всегда распахнуты настежь.

— Понятно, — кивнула Лена. — Для пущей открытости. Мы открыты для стука?

— Примерно так… А ты почему про Ваську моего заговорила?

— Я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. — Она смотрела на меня в упор смеющимися круглыми глазами. — И вообще, я люблю детей.

— А чего своих не заведешь?

— Ты что, мой возлюбленный руководитель? Я сама еще дитя, нежный ребенок, нераспустившийся цветок! Лет этак через восемь — десять все организуется, можно будет заняться прямым воспроизводством…

Она взяла меня обеими руками за уши, притянула к себе, стала быстро целовать в глаза, лоб, губы, жалюще-остросладко целовала и смеялась.

— Чего сейчас развеселилась? — спросил я. — Скажи правду, мой нераспустившийся распущенный цветок.

— Мы — я и наш босс Александр Игнатьич — любим детей сильной платонической любовью. Он не только своего Ваньку любит, он и чужих деток обожает…

— Да-а? — протянул я неуверенно. — Свежо предание!

Лена села передо мной на стол, обхватила меня своими длинными сильными ногами, подтянула вплотную.

— Несколько лет назад охранник-дурак упустил со сворки Мракобеса, хозяйского питбуля. Ты это чудовище видел, представляешь. Ну, естественно, добрый песик в кровь искусал соседского мальчишку. Мальчонка-то пустяковый, а папаня его — некстати первый замминистра финансов. Объеденного кабыздохом парня забрали в больницу, и запахло грандиозным скандалом…

• Предыдущая
• 69/98
• Следующая