Умножающий печаль - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/98
• Следующая

В телефоне продолжал клокотать Степа. Люда Серебровская удивленно-брезгливо посмотрела на трубку, словно на крысу, неведомо как попавшую к ней в руки, сердито нажала несколько раз на кнопки — по-моему, отключила Степу навсегда.

— Здравствуй, Люда, — доброжелательно-мягко поздоровался я.

— Здравствуй, Кот, — настороженно ответила Серебровская, и звучало это приблизительно так: пропади ты пропадом!

Она мало изменилась, ну, может, заматерела чуток — крупная, еще интересная женщина, находящаяся в последней, осенней поре женской красоты. Эх, гребаная перестройка! Стоял бы на дворе благословенный застой, она бы сейчас не билетами торговала, а руководила Комитетом советских женщин.

Сложив руки на груди, она по-прежнему подпирала окно, внимательно всматриваясь в меня, пытаясь понять, зачем это я пожаловал — просить-побираться или грозить-скандалить? Или еще зачем? А может, завалился с честными намерениями — например, предложение сделать?

Мол, давайте, как в мазурке — кавалеры меняются дамами! Дорогая Люда, моя незабвенная подруга перешла к вашему герою-супружнику, а вы отходите ко мне! Танцы продолжаются! Веселимся до упаду!

А тут вдруг и небольшой радиоприемник на шкафу негромко и проникновенно доложил нам:

— …радио «На семи холмах»… Режиссер Сергей Ордынцев… сериал… «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот…»

Погоди, Серега, отстань, сейчас не до кино. Танцы пока в разгаре. Я со смешком предложил:

— Присядь, подруга! Поговорим — мы ж с тобой не чужие…

Люда пронесла себя в огромное «банкирское» кресло, закурила сигарету «Картье», спросила:

— Выпьешь? — и видок у нее был такой, что я мог попросить только стакан выдержанного, хорошо настоянного раствора мышьяка.

— Не-е… На работе не пью.

— А ты здесь, у меня, на работе?

— Скажем так — с деловым визитом, — ухмыльнулся я.

— Пришел за долгами своего дружка, моего бывшего мужа? — недобро прищурясь, спросила Люда. Удивительная, невыдыхающаяся, нелиняющая сила старых предубеждений по-прежнему бушевала в ней.

— С моего друга, твоего бывшего мужа, долги можно получить только на Новодевичьем, — попытался я ее успокоить.

— Думаю, долго ждать будешь, — заверила твердо Серебровская.

— Может быть, — пожал я плечами. — Главное, чтобы время ожидания оказалось короче моего жизненного срока…

— А вот этого, как любит говорить мой бывший муж, уверенно обещать тебе не могу. — Она кивнула на радиоприемник, вещающий обычную рекламную чепуху: — Дурачок Серега Ордынцев думает, что он — режиссер предполагаемого спектакля… А режиссер у нас один…

— Не пугай! — схватился я в ужасе за голову.

— Смейся-смейся, пустомеля! Сашка назначает нас на роли друзей или врагов, он приближает нас или прогоняет со сцены, он велит нам быть героями или злодеями. Он дарит нам свою любовь или… Рассердится — велит убить…

— Не преувеличивай! — веселился я. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Людмила тяжело вздохнула:

— Да, так все время и рассчитывали, и надеялись… А Бог выдал, и свинья сожрала… — Она нервно давила в хрустальной пепельнице сигарету и сразу же чиркала зажигалкой, закуривая новую. — Кот, тебе в лагере круто довелось?

— Люда! О чем ты говоришь! Не смеши меня и не жалоби! Три года всего! Да я их на одной ножке простоял!

Она усмехнулась грустно, и в лице ее появилось нечто человеческое.

— Я забыла, что ты, хвастун, не жалуешься! — Она помолчала, потом тихо сказала:

— Если можешь, прости — я к тебе плохо относилась всегда… Думала, что ты Сашку с толку сбиваешь. У тебя ведь всегда на уме только пьянь да блядки были…

— Как вам не совестно, мадам! А фарцовка? Пламенный комсомолец-негоциант Кот Бойко! А карты? А бега? Мало забот было?…

— Да, ты был человек очень занятой, ничего не скажешь…

В глазах у нее была печаль — она явно жалела, что не может, как в давние времена, снова исключить меня из комсомола. Люда была в те поры секретарем Свердловского райкома комсомола нашей прекрасной столицы, которую мы все по призыву партии превращали в город коммунистического быта. Люда тенденциозно, на мой взгляд — глубоко ошибочно, считала, что моя деятельность не помогает росту коммунистического быта. На бюро райкома комсомола оскорбляла меня клеветническим предположением, что я, мол, унижаю, оскверняю и вообще позорю высокое звание члена Ленинского Коммунистического Союза Молодежи.

Такой ужасный упрек вызывал у меня нестерпимую боль.

Я предлагал старшим товарищам доказать свою верность идеалам. Я обещал повеситься или застрелиться из вражеского пулемета, как наши комсомольские бабушка и дедушка Зоя Космодемьянская и Александр Матросов. А они все равно упрекали меня в неискренности. Они кричали в гневе: «Этот проходимец смеется над нами!»

Конечно, я бы забил болт на них на всех, но меня могли выключить не только из комсомола, но и выпереть с треском из сборной, и Хитрый Пес отправился к Люде отмазывать меня — он был гений всякого рода разговоров с начальством.

Пришел, увидел, пошутил.

Поговорил, понял, полюбил.

Сошелся, трахнул, женился.

С помощью Люды, ее громадных повсеместных связей мы потом разворовали половину городских денег. Золотая пора: идеи наши — бензин комсомольский, общественный, партийный, государственный — чужой, одним словом. Ушли те времена…

— Ах, если бы можно было что-то вернуть! Я боялась, что ты у меня мужа из дома сгонишь, а вышло совсем по-другому, — с горечью говорила Люда, и у нее на глаза наворачивались слезы. — Твоя ненаглядная и тебя кинула, и меня из дома выбросила…

— Люда, не люблю я говорить об этом, не хочу вспоминать ничего, — мягко остановил я ее.

Она смотрела на меня долгим сверлящим взглядом, качала головой:

— Мне-то не ври!… Тебе и вспоминать ничего не надо — ты об этом никогда не забываешь, каждый миг помнишь. И живешь в том же аду, что и я… Колдунья, ворожея твоя Марина…

— Не моя, — сказал я.

— Нет, Кот, я баба, я все про это понимаю… Марина всегда будет твоя!… Далекая, чужая, недоступная, а сниться по ночам будет только она. Ворожбу она знает, приворотное чудо… Ненавижу ее, презираю, могла бы — убила, а все равно знаю: есть в ней страшная сила чародейская…

— Не преувеличивай! — Я резко встал, достал из кармана дискету. — Ни с кем и никогда я не говорю на эту тему. Даже с тобой…

— Особенно со мной! — подняла палец Серебровская. — Мой муж…

Я перебил ее:

— Твой муж, мой бывший брат, — из породы людей-чертей. Он — бес! Бес Пардонный… И меня не устраивает роль солиста на ниточках в кукольном театре моего друга. Хватит, надергался! Поезжай срочно к своему бывшему мужу и передай ему эту дискету…

— Какой-нибудь скелет в шкафу? — горько усмехнулась Люда.

— Это у обычных людей припрятан скелет в шкафу, — поправил я. — Здесь — то самое Новодевичье кладбище…

— Хорошо, — согласилась сразу Людмила. — Сейчас постараюсь с ним созвониться и поеду.

— Никуда не звони, ничего по телефону не объясняй. Поезжай и отдай из рук в руки. Ни одному человеку, кроме него…

— Это так серьезно? — тревожно спросила Людмила.

— Серьезно, поверь мне. И еще одно — не вздумай после моего ухода посмотреть на компьютере дискету. Если твой нежный супруг догадается, что ты знаешь ее содержание, я за твою жизнь гроша ломаного не дам…

Я дошел до двери, обернулся к оцепеневшей женщине:

— Люда, Ванька вспоминает обо мне? Когда-нибудь?

— Очень часто. Он так и зовет тебя — Капитан…

На улице мы с Лорой остановились у витрины большого магазина электроники — двенадцать Серебровских одновременно обращались к прохожим, торопливо снующим по своим ничтожно-маленьким, но почему-то очень важным для них делам. Двенадцать поставленных друг на друга крупноэкранных телевизоров «Сони» транслировали передачу, в которой Николай Сванидзе беседовал с моим замечательным другом Александром Серебровским.

Это было впечатляющее зрелище — из витрины смотрела в мир толпа магнатов.

• Предыдущая
• 47/98
• Следующая