Умножающий печаль - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/98
• Следующая

— А что — «зелень»? — возбух Карабас. — Это даже цвет не самостоятельный — спроси у любого художника. Смесь желтого с синим…

— Наверное, — согласился я и, чтобы завести его сильнее, понес:

— Ты, Карабас, денежный дальтоник. Не различаешь цветов, не понимаешь, что желтое с синим — это цвет солнца с небом. Или с морем. Это цвета удовольствия, отдыха. Счастливой жизни. Зелень — это цвет покоя.

— Ага! — заорал Карабас. — Их из-за этого покоя бьют, как уток на утренней тяге!

— Не преувеличивай, Карабас! Нам бы с тобой сейчас пара «лимонов» не помешала, — веселился я.

— Кот, глупости все это! Зачем мне «лимон» — жопой есть? Что я, на бирже с ним играть буду? Мне нужно две штуки в месяц без налогов, долгов и обязательств. Из-за того и рисковать приходится, за волю плата. Кстати, если интересуешься — добро пожаловать в наш сумасшедший дом!

— Спасибо, друг! Мне сначала по старым долгам рассчитаться надо. Большие обязательства повесил…

— Святое дело. Помочь могу? — Карабас кивнул на мою опереточную сбрую — парик и темные очки, сброшенные на свободный стул. — Как понимаю, и ты в рисках сейчас?

Я кивнул, и в этот момент хмель отхлынул, был я сейчас совершенно трезв и сказал:

— Риски большие… Да не привыкать, всю жизнь в погоне и в побеге!

— Кто не рискует, тот не пьет самогонку, — невозмутимо ответил Карабас, тряхнул бутылкой виски и налил в стаканы.

Старенький переносной телевизор вдруг мигнул бельмом своего черно-белого экрана, закашлял — в нем прорезался звук:

— …операция «Перехват» не дала результатов. Поиски преступников продолжаются. Как мы уже сообщали, вчера на Московской кольцевой дороге группой бандитов было совершено вооруженное нападение на милицейский конвой, перевозивший из аэропорта «Шереметьево» Василия Смаглия, которого Франция выдала по запросу российских властей. Вместе со Смаглием погибли три офицера милиции…

Пропал снова звук. И Васька пропал. И жизнь пропала.

— Ты чего засуромился? — спросил Карабас.

— Дружка убили…

— Н-да, Кот, здесь круто прихватывают. Давай выпьем за помин души новопреставленного…

— Давай… Ни за что пропал парень… Вот гадство! Карабас бурчал, рокотал, успокаивал.

— Ты мой чемоданчик не посеял случайно? — спросил я небрежно, и сам услышал, как дребезжит в моем голосе напряжение.

— Обижаешь! — хмыкнул Карабас.

Я облегченно вздохнул. Чокнулись мы, выпили. Карабас, вылавливая из тарелки пельмень, бубнил:

— Жрать, пожалуй, надо меньше. С сегодняшнего дня ограничиваю питание. Решил. Что думаешь?

— Присоединяюсь. Давай после ужина?

— Заметано! — Карабас сглотил пельмень, как пузатый Пацюк галушку. — Ждал я тебя очень. Про себя решил — если ты не возникнешь до нового года, до двухтысячного, значит, открою чемодан и распоряжусь по усмотрению. А ты явился, слава Богу…

— Сегодня ребят хоронят — Фомина, Котова, — сказал я Серебровскому, пока мы шли в зал заседаний.

— Знаю, — кивнул он коротко.

— Через час я поеду на панихиду…

Сашка посмотрел на меня и решительно мотнул головой.

— Ни в коем случае! Я сказал — венок от тебя уже послали. А ты будь тут…

— Почему? — Одномоментно я удивился и разозлился. Серебровский резко остановился — идущие сзади охранники чуть не налетели на нас.

— Во-первых, ты мне нужен на месте. А во-вторых, тебе там лишнего светиться не стоит…

— Не понимаю! Почему?

Сашка вздохнул, поправил пальчиком дужку очков, и смотрел он на меня, как на пацана-несмышленыша.

— Серега! Я понимаю и разделяю твои чувства. С этими же горькими чувствами придут другие твои товарищи и коллеги. Кто-то из них, из этих твоих товарищей, передал убийцам маршрут и время следования конвоя из аэропорта. Хочешь — примажем: он меньше всех похож на предателя, а выглядит самым товаристым из остальных скорбящих товарищей. Я не хочу, чтобы ты с кем-либо из них общался…

— Сань, у тебя крыша совсем съехала? — обескураженно спросил я.

— Не надейся — не съехала! — хмыкнул Серебровский и совершенно серьезно обронил: — Более того, у меня к тебе настоятельная просьба…

— Сань, твои просьбы все более выглядят приказами, — заметил я.

— В рабочее время — конечно, — без тени юмора заметил мой друг-магнат.

— Ну да, конечно! — согласился я. — А если учесть, что у меня ненормированный рабочий день, то в сухом остатке мы получаем радостный результат — ты мне теперь босс всегда…

Серебровский обнял меня за плечи:

— Серега! Не заводись! Закончим дело — будешь мной командовать сколько захочешь. Кстати, я говорил сегодня с твоим замминистра — Степанов, кажется…

— О чем?

— Он договорился в Интерполе, с твоими командирами там, что тебя командируют в Москву на четыре недели.

— Здорово! Сань, скажи, пожалуйста, а ты не можешь сделать меня генералом?

Сашка удивленно воззрился на меня:

— А ты кто по звездочкам?

— Подполковник…

— Наверное, могу, — пожал он плечами и, глядя на меня своими пронзительными острыми зыркалами, засмеялся, чувствуя, что шутка попыхивает синими огоньками злости. И перетянул на себя одеяло смешков:

— Тебе генералом милиции быть нельзя. Их вон окрест — сотни, как раньше участковых. Тебе надо пробить звание особенное — допустим, адмирала милиции! Представляешь, Серега, ты — контрадмирал милиции? С таким званием и в Интерпол возвращаться не зазорно! А, Серега?

— Как скажете, Ваше Финансовое Превосходительство!

Занятно, что я, ненавидевший и презиравший наше генеральское сословие, вдруг обиделся. Не за них, конечно. Даже не за себя — не состоявшегося пока генерала. За исчезнувшую иллюзию каждого военного человека о вступлении в особую касту людей — генералитет!

Это одинаковые во всем мире, отдельные, своеобразные люди, чей статус власти отмечают не только нелепой золочено-красной петушиной формой, не только особой почтительной формой титулования, но и стойким мифом о том, что каждый из этих тысяченачальников на пути восхождения к власти совершает бездну подвигов и выдающихся поступков, требующих целой героической жизни.

Девальвация. Всех, всего. Нынешний генерал — это вроде прежнего крепкого, уже обстрелянного лейтенанта. Ведь Сашка не врет и не хвастает, когда ясно дает мне понять, что со своего барского плеча финансового фельдмаршала может запросто сбросить мне шитые золотой канителью генеральские погоны.

Эх, канитель!

Отчего я грущу? За что обижаюсь? Стыдно признаться: за пятнадцать лет стремной жизни честного дурака — полицейского опера.

И на Хитрого Пса глупо дуться, он ведь не чувствует оскорбительности своих шуток, зачеркивающих мою прошлую жизнь — как глупое пустое заблуждение.

Он живет в постоянном сладостно-нервном кайфе своей игры, он в непрерывном легком опьянении собственным могуществом, в нем бушует никогда не утихающий почти гормональный азарт борьбы, сумасшедшей свалки в чистом виде, почти бессознательном стремлении упрессовать соперников, конкурентов, врагов, стать — как выжить — их всех сильней, больше и властней. Совершенное безумие!

— Ты сказал, что у тебя есть просьба, — напомнил я.

— Да-да! Мы говорили о твоих товарищах и коллегах, — вернулся Сашка к нашему разговору. — Кроме руководства, почти никто из них не знает, что ты вернулся. Естественно, не должны догадываться, чем ты будешь заниматься. Ты это понимаешь, да?

— Я это приму к сведению.

— Отлично! Поэтому я бы предпочел, чтобы ты жил или в моей резиденции, или — если это тебе не очень удобно — в одной из наших квартир. Это во-первых…

Любезное товарищеское приглашение Сашки меньше всего было похоже на просьбу. Нормальный служебный приказ. Моего согласия не требовалось.

— А во-вторых, если кто-то из коллег вдруг разыщет тебя здесь по телефону, предложит встретиться-поболтать-выпить, с ответом не торопись, а сразу же сообщи Сафонову.

• Предыдущая
• 29/98
• Следующая