Синий рыцарь - Уэмбо Джозеф - Страница 56
- Предыдущая
- 56/70
- Следующая
Когда появились армяне, я с радостью увидел, что на оуде сегодня играет старый Камиан. Сейчас он редко играет в «Абд гареме». С ним были его внуки Бердж и Джордж. Каждому было ясно, что это его внуки – все трое были высокие, худые, с ястребиными носами и горящими под черными ресницами глазами. Бердж играл на скрипке, а самый младший Джордж, которому не было и двадцати, играл на барабанах «дарбука». Для обоих молодых людей это были самые подходящие инструменты. Они хорошие музыканты, но слушать я буду старого Камиана, дергающего и бьющего по струнам оуда черенком орлиного пера. Оуд похож на лютню и не имеет ладов, как гитара, но тем не менее пальцы старика с невероятной скоростью танцуют по грифу инструмента. Когда я вижу его тонкие хрупкие пальцы, мелькающие по двенадцати струнам, у меня пересыхает в горле и бегут по коже мурашки.
Однажды я сидел в ресторане в полдень, когда шли репетиции новых танцовщиц, и старый Камиан рассказывал детям Берджа армянские сказки. Я сидел, прикрытый вышитой бисером занавеской, и слушал, как Камиан говорил о горячих конях Армении, о гранатовых деревьях, полных жемчугов и рубинов, и о Хаза-нар-Бульбуле, волшебном соловье, знающем тысячу песен. Слушая его, я сам в тот день превратился в ребенка, и с тех пор, слушая его игру на оуде, едва не взбираюсь на одного из горячих сказочных коней.
В другой раз я сидел здесь поздно вечером, слушая музыку Камиана. Со мной рядом был его старший сын Леон. Мы пили шотландское виски, и он рассказал мне историю своего отца, единственного уцелевшего из огромной семьи, составлявшей со всеми двоюродными и прочими родственниками половину населения деревни, вырезанной турецкими солдатами. Камиану было тогда пятнадцать лет, и тело его оказалось в одном большом рву вместе с телами его родителей, братьев, сестер и всех тех, кого он знал в этом мире.
– И спас его в тот день запахсмерти, – сказал Леон, говоривший на пяти языках, и на английском лишь с легким акцентом, и любивший, как все армяне, рассказывать разные истории. – Мой отец лежал там, и ему хотелось умереть вместе с остальными. Но заставили его выползти из рва не зрелище или идея смерти, а запах разлагающихся тел, ставший уже невыносимым. Он вывел его на дорогу и навсегда увел от родной деревни.
Он скитался в одиночку почти год, имея с собой только оуд, найденный на разграбленной ферме. Однажды ночью он лежал, сжавшись в комочек, в глуши, одинокий, как Каин, и разгневался на бога за то, что он позволил всему случиться. Он ведь был тогда ребенком, и потребовалот бога знамения, ждал и слушал в темноте, но слышал лишь завывание ветра над русскими степями. Тогда он изумился, как мог верить он в бога, допустившего то, что случилось с Арменией, крошечным островком христианской веры посреди мусульманского моря. Знамения не было, и тогда он забренчал на оуде, и всю ночь ветер уносил прочь песни храбрецов, которые он распевал.
На следующий вечер мальчик пробирался сквозь деревню, очень похожую на его собственную, и, конечно же, повстречал на дороге сотни голодных беженцев. Он свернул с дороги, чтобы отыскать место среди деревьев, где можно забраться на ветку и поспать, не опасаясь, что кто-нибудь убьет его лишь для того, чтобы украсть оуд. И там, в лесу, он увидел поднявшийся с земли черный зловещий силуэт, и первым делом решил, что это дев, ужасный людоед из армянских сказок, которые рассказывала ему нани. Он поднял над головой хрупкий оуд и приготовился защищаться. Но тут черный силуэт приблизился, и из-под обрывков плаща он услышал слова на армянском языке: «Пожалуйста, нет ли у тебя еды?»
Мальчик увидел при лунном свете девочку. Тело ее было покрыто болячками, живот раздут от голода, она едва могла ходить. Зубы у нее выпали, глаза и десны покрылись коркой, а из-за недавно сломанного носа ей было трудно дышать. Рассмотрев ее лицо, он увидел, что даже в лучшие времена его можно было бы назвать лишь невзрачным, теперь же оно было просто ужасным. Он поговорил с ней немного, оказалось, ей тринадцать лет, она тоже была бродячей беженкой, и он вспомнил гордые и напрасные требования, с которыми обращался прошлой ночью к богу. Тогда он засмеялся и неожиданно почувствовал себя сильнее. Он никак не мог остановиться, а смех наполнял его силой. Он увидел, как девочка встревожилась, и, наконец, сказал: «У бога армян есть чувство юмора. Как можно сомневаться в ком-то, у кого такое чувство юмора? Ты пойдешь со мной, мой маленький дев.»
– Что ты от меня хочешь, господин? – спросила она, теперь уже перепугавшись.
– Что я хочу от тебя? – мягко ответил он. – Посмотри на себя. Что можешь ты предложить? От тебя уже все отняли, а над тобой проделали все, что только было возможно. Есть ли в мире человек, пожелавший бы что-нибудь от тебя? Можешь ли ты сама догадаться, чего я от тебя хочу?
– Нет, господин.
– Осталось только одно. Любитьтебя, конечно. Мы ни на что больше не пригодны. А теперь пойдем со мной. Мы будем искать нашуАрмению.
И она пошла с полуголодным мальчиком. Они выжили вместе и добрались до Черного моря, каким-то образом раздобыли билеты на пароход и потом прошли пешком через всю Европу, через войну и борьбу, еще западнее, до Атлантики, работая и заводя детей. И наконец, в 1927 году, проскитавшись по миру, появились с пятью детьми в Нью-Йорке, а оттуда больше в силу привычки, чем по другим причинам, двинулись дальше на запад, подрабатывая по дороге, пока не добрались до Тихого океана. Тут моя мать сказала: «Дальше мы не пойдем. Этот океан слишком большой». И они остановились, родили еще четверых детей, и теперь у них шестьдесят один внук и пока что десять правнуков, более сорока человек, носящих имя Камиана, которые не умрут в Армении во рву. Большинство его детей и внуков процветают в жизни, а ему все еще нравится приходить сюда раз в неделю и играть на оуде для нескольких человек, понимающих его музыку.
Такова оказалась история старого Камиана, и я не сомневаюсь ни в едином ее слове, потому что в свое время знал немало крепких людей, способных перенести нечто подобное, но изумило меня другое, и этого я все никак не могу по-настоящему понять – как мог он той ночью позвать за собой маленькую девочку. Я хочу сказать, конечно, он мог ей помочь. Но он сознательно отдалсебя ей той ночью. Отдал себя кому-то, уже пережив до этого столько всего! Вот что меня больше всего поражало в Камиане – это, и еще как его пальцы безошибочно знают, где им надо находиться на грифе оуда, не имеющем ладов.
– Ты наелся, Бампер? – спросил Яссер, подходя к моему столику вместе с Ахмедом. Я ответил, изобразив на лице нечто вроде улыбки обожравшегося кота, похлопал его по руке и прошептал «шукран». Вы, наверное, знаете, что по-арабски это означает «спасибо».
– Если вы будете так меня кормить, – добавил я, – то, может, обратите меня в свою веру, и я стану мусульманином.
– А что ты станешь делать во время рамадана, когда нужно поститься? – засмеялся Яссер. – Ты еще не видел, какие большиевыросли у Абда дети? – спросил он, приподнимая фартук и доставая из кармана бумажник. Он положил на стол несколько фотографий, а я притворился, что могу что-то на них разглядеть.
– Да, симпатичные парнишки, – сказал я, надеясь, что старик не начнет показывать мне всех своих внуков. Их у него было штук тридцать, и, как все арабы, он их просто обожал.
Ахмед сказал по-арабски, что следует сделать в банкетном зале, и Яссер что-то припомнил.
– Извини, Бампер, – сказал он. – Я попозже вернусь, а сейчас мне надо кое-что закончить на кухне.
– Конечно, Баба, – ответил я. Ахмед улыбнулся вслед степенно зашагавшему на кухню отцу – гордому патриарху большой семьи и главе весьма выгодного дела, которым, несомненно, является «Абд гарем».
– Сколько сейчас лет твоему отцу?
– Семьдесят пять, – сказал Ахмед. – Он хорошо выглядит, правда?
– Просто отлично. Скажи-ка, он до сих пор ест так, как обычно ел лет десять-пятнадцать назад?
– Аппетит-то у него прекрасный, – засмеялся Ахмед. – Но нет, ест он уже не так, как прежде. Обычно он ел примерно так, как ты, Бампер. Смотреть на него за столом было одно удовольствие. Он говорит, что вкус у еды уже не тот, что прежде.
- Предыдущая
- 56/70
- Следующая
