Расширение пространства борьбы - Уэльбек Мишель - Страница 12

• Предыдущая
• 12/24
• Следующая

На следующий день к вечеру я заболел. После ужина Тиссеран захотел пойти в ночной клуб; я отклонил его приглашение. Сильно болело левое плечо, знобило. Вернувшись в гостиницу, я лег и попытался заснуть, но безуспешно: оказалось, что лежа я не могу дышать. Тогда я сел на кровати; обои в номере привели бы в отчаяние кого угодно.

Через час я почувствовал, что мне трудно дышать даже сидя. Я подошел к умывальнику. Цвет лица у меня был как у покойника; боль от плеча стала медленно перемещаться к сердцу. Вот тут я подумал, что со мной случилось что-то серьезное; в последнее время я определенно злоупотреблял сигаретами.

Минут двадцать я простоял, привалившись к умывальнику, прислушиваясь к нарастающей боли. Ужасно не хотелось выходить из комнаты, ехать в больницу и все такое прочее.

Примерно в час ночи я хлопнул дверью и вышел на улицу. Теперь боль явно сосредоточилась в области сердца. Каждый вдох стоил огромных сил и сопровождался приглушенным свистом. Я не мог по-настоящему ходить, только семенил мелкими шажками, от силы тридцать сантиметров длиной. И постоянно приходилось опираться на машины, стоявшие у края тротуара.

Несколько минут я отдыхал, ухватившись за «пежо-104», потом стал взбираться по идущей вверх улице, которая, как мне казалось, должна была вести к оживленному перекрестку. Чтобы преодолеть пятьсот метров, мне потребовалось около получаса. Боль уже не нарастала, но переместилась чуть выше. Зато дышать становилось все труднее, и это пугало меня больше всего. У меня было такое впечатление, что совсем скоро я подохну – прямо в ближайшие часы, не дождавшись рассвета. Столь внезапная смерть казалась мне вопиющей несправедливостью; ведь нельзя было сказать, что я попусту растратил свою жизнь. Правда, в последние несколько лет дела у меня шли неважно, но это же не причина, чтобы прерывать эксперимент. Напротив, можно было ожидать, что теперь-то жизнь мне улыбнется. Решительно, все это было чертовски скверно организовано.

И вдобавок я с самого начала почувствовал неприязнь к этому городу и к его обитателям. Мне не хотелось умирать вообще, и уж совсем не хотелось умирать в Руане. Смерть в Руане, среди руанцев – такая перспектива особенно ужасала. В легком бреду, вызванном, очевидно, неутихающей болью, мне казалось, что умереть здесь значило бы оказать этим руанским придуркам незаслуженную честь. Помню парня и девушку в машине: я успел подойти и заговорить с ними, пока машина стояла у светофора; должно быть, ехали из ночного клуба, по крайней мере, такое они производили впечатление. Я спрашиваю, где поблизости больница; девушка указывает рукой – небрежным, слегка досадливым движением. Наступает молчание. Я с трудом говорю, едва стою на ногах. Видно, что я не в состоянии добраться туда пешком. Я гляжу на них, без слов умоляя о сострадании, и в то же время задумываюсь: а отдают ли они себе отчет в том, что сейчас делают? Но тут загорается зеленый свет, и парень давит на газ. Интересно, обменялись они потом хоть словечком, чтобы оправдать свое поведение? Вряд ли.

Наконец показывается такси – на это я даже не надеялся. Пытаюсь изобразить непринужденный вид, говоря, что мне надо в больницу, но получается у меня плохо, и таксист чуть не отказывает мне. Этот бедняга все-таки улучит момент перед тем, как стронуться с места, и выразит надежду, что я не запачкаю сиденье. Я уже слышал, что те же проблемы бывают и у беременных женщин, когда пора рожать: водители такси, кроме некоторых камбоджийцев, отказываются их брать, боясь, что они запачкают заднее сиденье своими выделениями.

Какая предусмотрительность!

В больнице, надо признать, все формальности выполняются достаточно быстро. Меня передают на попечение практиканту, который устраивает мне всестороннее обследование. Очевидно, хочет удостовериться, что я не развалюсь у него в руках в ближайшие полчаса.

Завершив обследование, он подходит ко мне и сообщает, что у меня перикардит, а не инфаркт, как он сперва подумал. Начальные симптомы, поясняет он, абсолютно одинаковы; однако в отличие от инфаркта, часто приводящего в смертельному исходу, перикардит – болезнь безобидная, во всяком случае от нее не умирают. «Наверно, вы испугались»,– говорит он мне. Чтобы не вдаваться в подробности, я отвечаю «да», но на самом деле я нисколько не испугался, просто у меня возникло ощущение, что через минуту-другую я сдохну; но это не совсем одно и то же.

Затем меня привозят в отделение скорой помощи. Я сажусь на кровати и начинаю стонать. От этого чуть-чуть легче. Я один в палате, можно не стесняться. Иногда какая-нибудь сестра заглядывает в дверь, убеждается, что мои стоны не затихли, и идет дальше.

Рассветает. Ко мне в палату привозят пьяницу и укладывают на соседнюю кровать. Я продолжаю стонать, негромко и размеренно.

Часов в восемь приходит врач. Он сообщает, что меня сейчас переведут в кардиологию и он мне вколет успокоительное. Раньше бы догадались, думаю я. В самом деле, от укола я сразу засыпаю.

Проснувшись, вижу сидящего рядом Тиссерана. Он явно перепуган, и в то же время чувствуется, что он рад меня видеть; а я растроган его участием. Не найдя меня в номере, он запаниковал, стал звонить всем подряд: в региональную дирекцию министерства сельского хозяйства, в комиссариат полиции, в нашу фирму в Париже… Он и сейчас еще встревожен; понятное дело, я выгляжу далеко не блестяще – мертвенно-бледный, под капельницей. Объясняю ему, что у меня перикардит, пустяковое дело, не пройдет и двух недель, как я встану на ноги. Он хочет проверить диагноз у сестры, но сестра не в курсе; он желает поговорить с доктором, с заведующим отделением, хоть с кем-нибудь… Наконец дежурный практикант дает ему необходимые разъяснения, чтобы он не волновался.

Он снова усаживается у моей кровати. Обещает всех оповестить, позвонить в нашу фирму, всё берет на себя; спрашивает, нужно ли мне что-нибудь. Нет, пока ничего. Он прощается, с дружеской, ободряющей улыбкой, и уходит. А я почти сразу же вновь засыпаю.

К больнице привыкаешь быстро. Неделю, пока мне было очень плохо, не хотелось ни двигаться, ни разговаривать; но я видел людей вокруг, они беседовали, рассказывали друг другу о своих болезнях – смакуя все подробности, с наслаждением, которое здоровым людям обычно кажется каким-то неприличным. Видел я и родственников, навещавших больных. Надо заметить, что в целом эти люди не жаловались на свое положение; все они как будто были довольны тем неестественным образом жизни, который вынуждены были вести, и не думали о грозившей им опасности; ведь в кардиологическом отделении для большинства пациентов речь, по сути, идет о жизни и смерти.

Помню, один больной, рабочий пятидесяти пяти лет, лежал там уже в шестой раз: он приветствовал врача и сестер как старых знакомых… Он явно был в восторге от того, что попал сюда. И однако это был человек, привыкший проводить досуг весьма активно: он был мастер на все руки, работал в саду и все прочее. Жена его показалась мне очень милой; было даже трогательно смотреть на этих супругов, сохранивших нежную привязанность друг к другу и на шестом десятке. Но, оказавшись в больнице, он переставал быть хозяином самому себе; он с радостью отдавал свое тело в руки ученых людей. Раз уж тут всё заранее предусмотрено. Рано или поздно он попадет в эту больницу, чтобы не вернуться, это было ясно как день; но ведь и такой финал предусмотрен заранее. Надо было видеть, с каким жадным любопытством он расспрашивал врача, называя привычные для него словечки, которых я не понимал: «Значит, мне опять будут делать «пневмо» и внутривенную «ката»?» Он придавал большое значение этой внутривенной «ката»; и говорил о ней каждый день.

• Предыдущая
• 12/24
• Следующая