Слово о словах - Успенский Лев Васильевич - Страница 35

• Предыдущая
• 35/96
• Следующая

Заметней всего, разумеется, был как бы ряд небольших деревцев или кустиков: пышный славянский куст-семья, широкая крона языков романских, узловатый дубок германской группы… Потом за этим начало нащупываться что-то еще более нежданное: видимо, и всё то, что первоначально представлялось «отдельными деревьями», на деле лишь ветви скрытого в глубине веков ствола, имя которому «индоевропейский общий праязык». Может быть, лишь его отпрысками-сучками являются и наши европейские языки и оказавшиеся с ними в родстве языки древнего и нового Востока, от зендского до таджикского, от армянского на западе до бенгальского на востоке. Может статься, именно на нем говорили некогда предки всех этих разновидных и разноликих народов. Мы его не знаем. Его давным-давно нет в мире. Он бесследно угас. Бесследно? Нет, не бесследно! Им оставлены в мире многочисленные потомки, и по тем древним чертам, которые они в себе хранят, по тому, что между ними всеми есть общего, мы можем так же точно восстановить речь самых далеких праотцов, как восстановили лингвисты латинское слово «пи?ра» по словам «пера, пара, пуар», живущим в современных нам романских языках. Не так ли?

Осознав эту возможность, ученые всего мира были даже как бы несколько подавлены ею. Ведь если бы такая работа удалась для индоевропейского языка-основы – «праязыка», как в те времена говорили, так почему же останавливаться на этом? Можно проделать то же с семьями языков семитических и хамитских, тюркских и угро-финских. Тогда вместо нынешней пестроты и неразберихи перед нами возникло бы пять, шесть, десять ныне неведомых первобытных языков, на которых когда-то, тысячи и тысячи лет назад, говорили люди всего мира. Узнать их, научиться понимать их значило бы в большей степени вскрыть и воссоздать жизнь и культуру того времени.

Если римский простолюдин знал слово «пи?ра», нельзя сомневаться, что и самый плод «груша» был известен ему. Римляне, несомненно, ели эти самые «пи?ры»; язык свидетельствует о том.

Точно так же, если в праиндоевропейском языке мы найдем названия для злаков, таких, как рожь, овес, ячмень, мы получим в свои руки первые сведения о тогдашнем земледелии. Если будет доказано, что тогда звучали глаголы вроде «пахать», «ткать», «прясть», существовали названия животных – «лошади», «коровы», «козы», «овцы», – мы узна?ем по ним о хозяйстве древности, а по другим словам – о политическом устройстве того времени… кто знает, о чем еще? Шутка сказать: изучить язык эпохи, от которой не осталось в мире ровно ничего!

Все это потрясло языковедов всего мира. Лучшие умы «для начала» ринулись на работу по «восстановлению» индоевропейского праязыка, а там, возможно, и еще более удивительного чуда – всеобщего прапраязыка всех народов земли, первого, который узнали люди…

К чему же привела эта титаническая работа?

Как вам понравится такая басенка, точнее, такой нравоучительный рассказик в девять строк?

Ну, какова басня? «Она ничем не примечательна!» – скажете вы. И ошибетесь. Басню эту написал в 1868 году знаменитый лингвист Август Шлейхер; написал на индоевропейском праязыке, на языке, которого никогда не слышал никто, от которого до нас не дошло ни единого звука, на языке, которого, очень может быть, вообще никогда не было. Потому что никто не может сказать: таким ли он был, каким его «восстановил» Шлейхер и его единомышленники.

Так вот. Допуская некоторое преувеличение, я бы, пожалуй, мог заявить, что только что прочитанная вами басня и есть единственный вещественный результат труда нескольких поколений языковедов, посвятивших свои силы восстановлению праязыка. Нельзя, конечно, утверждать, будто их работа оказалась совершенно бесцельной и бесплодной. Вернее будет признать, что она принесла огромную пользу науке. Она привела ко множеству замечательных открытий в самых различных и очень важных областях языкознания. Но основная задача, которую ученые XIX века ставили перед собой, – само воссоздание древнего языка-основы – оказалась решительно невыполнимой. И сегодня мы имеем перед собой лишь груду весьма сомнительных предположений, более или менее остроумных гипотез и догадок, а никак не восстановленный на пустом месте подлинный язык.

Многим придет в голову вопрос: но почему же так случилось?

Вряд ли я мог бы познакомить вас сейчас с самыми важными и глубокими причинами неудачи: для этого мы с вами слишком еще недалеко ушли в языковедных науках. Но кое о чем я попробую вам рассказать.

Восстанавливая слова или грамматику языка-основы для любой современной языковой семьи, допустим для романской или славянской, лингвистам приходится думать о временах, отстоящих от нас самое большее на полторы или две тысячи лет: на «вульгарной латыни» говорили римляне времен Траяна или Теодориха; общеславянский язык жил, вероятно, около середины первого тысячелетия нашей эры или несколько ранее. Но ведь рядом с Римской империей существовали тогда другие страны, хорошо известные нам; на латинском языке тех времен существует дошедшая до нас довольно богатая литература. В самые книги тогдашних писателей, написанные на «классической латыни», латынь народа проникала то в виде насмешливых цитат, приводимых авторами-аристократами, то в виде ошибок и описок, нечаянно вносимых авторами-плебеями. Тут благодаря этому сохранялось невольно случайное словцо, там – даже целая фраза…

В то же время мы отлично представляем себе в общем тогдашний мир и его жизнь. Мы достаточно знаем, сколько и каких языков в те времена существовало, в каких областях Европы они были распространены, с кем именно соседствовали, на кого могли влиять… Все это помогает нам твердо и уверенно принимать или отвергать почти любой домысел языковедов, проверять данными истории самих народов каждое их предположение о жизни языка.

Что же до общеиндоевропейского языка-основы, если он и существовал в действительности, то не менее как несколько тысяч лет назад. Что мы знаем, что можем мы сказать об этом чудовищно удаленном от нас времени? Ничего или почти ничего!

Нам не известны ни точные места расселения многих тогдашних народов, ни число языков, на которых они говорили. Мы не представляем себе, на сколько и каких именно ветвей мог разбиться общий язык, с кем и с чем соприкоснулись отделившиеся от него начальные диалекты. От всего этого не осталось ни книг, которые мы могли бы расшифровать, ни надписей, ни каких-либо других членораздельных свидетельств. И поэтому каждое суждение о такой глубокой древности может либо случайно оправдаться, либо – чаще – превратиться в подлинное «гадание на кофейной гуще»; может подтвердиться когда-нибудь или остаться навеки замысловатой фантазией.

Приведу и тут только один пример.

Среди индоевропейских языков ученые XIX века давно наметили две резко различные по их особенностям группы: западную и восточную. Они отличались множеством ясных, связанных между собою черт и особенностей. Но наиболее характерным казалось вот что: у всех западных народов числительное «100» обозначалось словами, начинающимися со звука «к», в той или иной степени похожими на то древнелатинское «ке?нтум» (centum, сто), которое позднее стало произноситься как «центум» (сравни такие слова, как «процент» – 1/100, как «центурион» – сотник в римских войсках и пр.). У народов же восточной группы то же числительное звучало сходно с индийским словом «са?там» (тоже означающим «сто»). Легко понять, что, скажем, французский язык, где «100» звучит как «сан» (причем слово это пишется: «cent»), принадлежит к группе западной, а русский («сто», «сотня») – к восточной. Лингвисты условились так и называть эти группы: «группа са?там» и «группа ке?нтум». Казалось, это деление твердо и бесспорно; ничто не должно было поколебать его.

• Предыдущая
• 35/96
• Следующая