Загадочное убийство - По Эдгар Аллан - Страница 7

Не только шея старухи была перерезана, но голова совершенно отделена от туловища; инструментом была просто бритва. Прошу заметить эту зверскую свирепость. Но, говоря о ранах на теле госпожи Леспане, г. Дюма и его почтенный помощник г. Этьен подтвердили, что эти раны произошли от орудия тупого; и в этом они были совершенно правы. Вероятно, это орудие было просто – мостовая двора, куда жертва упала из окна, что около кровати. Эта мысль, как она ни проста в сущности, не пришла в голову полиции по той же причине, по которой она не приняла в соображение ширины ставней; потому что, рассчитывая на известные гвозди, окна казались герметически закрытыми, и следователи были очень далеки от предположения, что окна эти когда-нибудь открывались.

Теперь, если вы, в помощь ко всему что? сказано выше, хорошо заметили странный беспорядок в комнате, то мы уже довольно подвинулись, и вы можете соединить идеи: необыкновенной ловкости, зверской свирепости, варварства без нужды, нелепости в ужасном, совершенно несвойственной человеку; к тому же вспомните голос, совершенно-незнакомый человеческому слуху многих наций, голос для всех одинаково непонятный. Какой вы сделаете из этого вывод? Какое впечатление произвел я на ваше воображение?

Дрожь пробежала по моему телу, когда Дюпен предложил мне этот вопрос. – Сумасшедший, – сказал я, – совершил это убийство: верно бешеный убежал из какого-нибудь сумасшедшая дома по соседству.

– Не очень дурно, – возразил он, – ваша мысль почти применима. Но, все-таки, о голосах сумасшедших, даже в их самых диких припадках, нельзя сказать того, что говорят о голосе, слышанном на лестнице. Сумасшедшие все-таки принадлежат к какой-нибудь нации; и как бы ни был несвязен их разговор, однако в нем можно отличить слова. Кроме того, волоса сумасшедшего не похожи на те, которые теперь у меня в руках. Я вынул их из окостенелых и сжатых пальцев госпожи Леспане. Скажите, что вы думаете об этих волосах?

– Дюпен! – сказал я, совершенно взволнованный, – это очень странные волосы, – они не человеческие!

– Я и не называл их человеческими, – отвечал он, – но прежде чем мы решим все это, я попрошу вас взглянуть на маленький рисунок, который я начертил на этой бумажке. Это точный снимок того, что в некоторых показаниях означено словами: черные пятна и глубокие следы ногтей на шее девицы Леспане, и что гг. Дюма и Этьен называют рядом багровых пятен, происшедших, очевидно, от давления пальцами.

– Вы видите по этому рисунку, – продолжал мой друг, кладя бумагу на стол, – что шея была схвачена сильно и твердо. – Не видно, чтобы пальцы сколько-нибудь скользили. Каждый палец, может быть до самой смерти жертвы, оставался на том же месте, как в первую секунду обхвата. Теперь попробуйте вложить в одно время все ваши пальцы по порядку в эти знаки, на которых ясно обозначались пальцы.

Я пробовал, но напрасно.

– Может быть, – сказал Дюпен, – мы этот опыт делаем не совсем верно. Бумага разложена на плоской поверхности, а горло человеческое – цилиндрическое. Вот полено, которого окружность почти равна шее. Разверните рисунок кругом этого полена, и начнем опыт снова.

Я исполнил его желание, но трудность была еще очевиднее, чем сначала.

– Это, – сказал я, – не следы человеческой руки.

– Теперь, – сказал Дюпен, – прочтите этот отрывок из Кювье.

Это была подробная, анатомическая, описательная история большого красного орангутанга с островов Восточной Индии. Всякий достаточно знает о гигантском сложении, необыкновенной силе и ловкости, дикой свирепости и подражательной способности этого животного. Я в один миг понял весь ужас убийства.

– Описание пальцев, – сказал я, когда окончил чтение, – совершенно согласуется с рисунком. Я вижу, что ни одно животное, – кроме орангутанга, и именно этой породы, – не могло бы сделать таких знаков, какие вы нарисовали. Этот клочок красной шерсти тоже сходен с тою, о которой упоминается у Кювье. Но я все еще не вполне отдаю себе отчет обо всех подробностях этой ужасной тайны. Ведь слышали спор двух голосов, и один из них неоспоримо был голос француза.

– Это правда; и, вероятно, вы помните, что все единогласно присваивали этому голосу слова: Боже мой! В данных обстоятельствах эти слова, по показанию одного из свидетелей, кондитера Монтани, выражали как будто упрек и выговор. На этих-то двух словах я и основал надежду раскрыть окончательно загадку. Какой-нибудь француз знал об этом убийстве. Очень может быть, – даже более, нежели вероятно, – что он совершенно невинен и не участвовал в этом кровавом деле. Орангутанг мог убежать от него. Очень может быть, что хозяин бросился за ним вслед, вплоть до самой комнаты, но что при быстром ходе тех ужасных событий, которые последовали, он не успел его поймать. Животное еще на свободе. Я не буду рассказывать своих дальнейших предположений; даже не имею права давать этим идеям определенного значения, потому что тени размышлений, на которых они основаны, едва имеют достаточную глубину для оценки их моим рассудком; тем более, я не могу требовать, чтобы их понимал другой. Итак, мы назовем их предположениями, и только в таком смысле будет говорить о них. Если наш француз невинен, как я полагаю, в этой свирепости, то он явится сюда по объявлению, которое я оставил вчера вечером, когда мы возвращались домой, в конторе журнала «Le Monde» (листок, посвященный морскому делу, и очень распространенный между моряками). – Дюпен подал мне бумагу, и я прочел:

– Как же вы могли узнать, – спросил я Дюпена, – что этот человек моряк, да еще с мальтийского корабля?

– Не знаю, так ли, – сказал он, – я не уверен в этом. Но вот ленточка; по ее форме и засаленности, я заключаю, что она служила для завязывания одной из тех кос, которыми так щеголяют матросы. Кроме этого, такой узел редко кто сумеет сделать кроме моряка, и именно мальтийца. Я поднял эту ленточку около цепи громового отвода. Невозможно, чтобы она принадлежала одной из двух жертв. Наконец, если я ошибся в предположении, если ленточка не принадлежит Французу – моряку с мальтийского корабля, то я никому не сделаю вреда этим объявлением. Если я ошибся, то хозяин орангутанга просто подумает, что какие-нибудь обстоятельства заставили меня предполагать это, и даже не потрудится о них подумать. Если же я угадал верно, то дело значительно подвинется вперед. Француз знает об убийстве, и хотя сам в нем невинен, однако не сейчас решится отвечать на объявление, и требовать своего орангутанга. Он будет рассуждать так:

«Я невинен; я беден; орангутанг дорого стоит; – для меня он – целое состояние; зачем же, по каким-нибудь пустым ожиданиям опасности, я потеряю его? Вот он, он у меня под рукой. Его нашли в Булонском лесу, – на большом расстоянии от места преступления. Может ли кто-нибудь подозревать, что дикое животное было убийцей? Полиция совершенно сбилась, – она не могла отыскать никаких следов. Даже если бы нашли животное, то невозможно было бы доказать, что я знал об убийстве, или обвинить меня за это знание. Наконец, и прежде всего, меня уже знают. В объявлении говорится, что я хозяин зверя. Но я не знаю, до какой степени в этом уверены. Если я не потребую собственности, которая так дорого стоит, и которую считают моею, то могу навлечь на животное опасное подозрение. А это была бы очень дурная политика с моей стороны – привлекать внимание на себя или на животное. Лучше всего, отзовусь на журнальное объявление, возьму обратно своего орангутанга, и запру его покрепче, покуда не забудут об этом деле».