Мир без России - Арин Олег - Страница 3

Российских ученых, за редким исключением (Э. Поздняков, В. Барановский, Н. Косолапов и некоторые другие), не волнует проблема понятийного аппарата теории международных отношений. Они спокойно могут писать о глобализации или интеграции, хотя на самом деле описывают проблемы интернационализации; говорить о силе государства, хотя описывают мощь государства; формулировать концепции национальной безопасности, фактически же излагают проблемы внутренней политики. Мировые отношения для них идентичны международным отношениям и т. д. Такой подход является отражением специфики российского умостроя, отвергающего рациональность и демонстрирующего иррациональность, с помощью которой, как они сами себя убеждают, они «глубже» схватывают суть явлений. Я, естественно, в соответствующей главе покажу это на примерах, а пока рассмотрим американские варианты исследования проблем.

Большинство американских международников и политологов также не склонны «теоретизировать». Это дает повод авторам монографии «Американская национальная безопасность» констатировать: «Хроническим источником президентских трудностей с конгрессом, а иногда со всей нацией является тенденция использовать концепцию национальной безопасности в сверхшироком смысле, прибегая к ней как к мантии, которая покрывает противоречивые действия»². Все же следует признать, что над понятийным аппаратом американцы размышляют со времен окончания Второй мировой войны и по многим аспектам они добились впечатляющих результатов. Тем не менее эта проблема сохраняется и по сей день. Ее актуальность Кэн Бут демонстрирует следующим образом. Многие, пишет он, употребляют слово «мир» в смысле «отсутствие мировой войны». И это несмотря на то, что после Второй мировой войны было уничтожено 20 млн человек³. Используется термин «Третий мир» как развивающийся мир. В то же время верхние слои этого «мира» по уровню своего благосостояния ничем не отличаются от богатого населения «Первого мира». Употребляется термин «сила» (power) как синоним военной силы, хотя эти понятия не совпадают. Бут делает вывод: «Если эти и другие ключевые слова в науке о международных отношениях не будут как следует называть явления, как же можно их концептуализировать с пользой для будущего?» (p. 336).

Проблемы смешения понятий возникают и при наложении или пересечении наук. Как известно, в западной науке предмет «Международные отношения» изучается как ответвление политологии. Бут же полагает, что «совершенно очевидно, что политология может серьезно изучаться только как ответвление политики в глобальном масштабе. Мировая политика является домом политической науки, а не наоборот. Кант был прав: политическая теория должна быть международной теорией» (p. 340).

Вот еще одно любопытное рассуждение Бута: «Целью международной политической теории, таким образом, может быть соединение марксовской «науки» с «наукой» Моргентау в искусстве утопического реализма; проблемой международной политической науки должна быть попытка объединить мир через его изменение» (p. 347).

Хотя из этой фразы не понятно, что имеет в виду Бут под «наукой» Маркса и «наукой» Моргентау, но термин «утопический реализм» мне сразу напомнил высказывание андроида Дэйты, одного из ярких героев сериала «Звездный путь», который как-то резонно заметил: невозможно ожидать неожидаемого (to expect unexpected is impossible).

В значительной, если не определяющей степени волна теоретических изысканий была вызвана окончанием холодной войны, разрушившей не только Берлинскую стену, но и устоявшиеся штампы и стереотипы в теории международных отношений. Грубо говоря, раньше было два мощных направления в теории: одно — сугубо идеологизированное (школа политического идеализма), объясняющее все перипетии международной жизни борьбой между «коммунизмом» и «капитализмом» (кстати сказать, доминирующей в СССР), другое — геостратегическое, опирающееся на концепцию силы (школа политического реализма).

Ныне, когда идеология, по мнению американских теоретиков, перестала играть доминирующую роль, а сила стала наполняться иным содержанием, стройные предыдущие конструкции рассыпались. Что появилось взамен? И тут-то начинаются споры, которые в большинстве случаев ведутся по следующим проблемам: какова нынешняя структура международных отношений: биполярность, однополярность, многополярность; каково содержание понятия силы в современных условиях; какова роль государства в эпоху «глобализации»; что такое «национальная безопасность»: искусственная абстракция или нечто объективно реальное?

Все эти темы так или иначе будут затрагиваться на протяжении всей книги. Но для затравки хочу представить взгляды довольно известных авторов учебника по «Национальной безопасности США» — А. Джордана, У. Тэйлера, М. Мазара (последний — главный редактор журнала «Вашингтон квортерли»). Об их популярности свидетельствует уже то, что вышло пятое издание их труда, который изучается студентами военизированных колледжей и университетов.

Названные авторы (далее я их всех троих буду обозначать через аббревиатуру ДТМ) полагают, что на смену холодной войне пришел не просто мир, а «горячий мир». Проблема в том, как описать этот мир. В отличие от приверженцев концепции «однополярной гегемонии» США (например, активно отстаиваемой Чарльзом Краутхаммером) ДТМ считают, что на самом деле возникла «комплексная многополярность» международной системы.

Кстати, они напоминают, откуда выросли ноги у концепции «однополярности». Дело в том, что в 1992 г. в Пентагоне была подготовлена «бумага», некстати просочившаяся на свет божий, из которой все узнали об установке на «предотвращение в будущем любого потенциального глобального соперника». Причем речь не шла об ослабленной России, а скорее была адресована в адрес союзников США. К тому же она была сформулирована в жестких выражениях: американская оборона должна быть настолько сильной, чтобы потенциальные соперники из Западной Европы или Азии даже думать не могли о «крупной региональной или глобальной роли».

Авторы напоминают, что в отличие от оголтелых «однополярников» есть еще сторонники «сверхдержавной многополярности» (superpower multipolarity), которые выступают за единоличную гегемонию США при «разрешении» другим державам типа Германии и Японии формировать многополярный фон. Сами же они, как уже говорилось, отстаивают «комплексную многополярность» (complex multipolarity), отрицающую гегемонистский статус США по ряду причин. Одна из них заключается в том, что фокус национальной стратегии США сдвинулся с глобального на региональный уровень. Подтекст таков: на глобальном уровне отсутствует другая глобальная держава, а значит и не с кем вести глобальную борьбу. На региональном же уровне в структурном плане нет однозначности. В Африке структура отношений формируется на основе баланса сил, в некоторых местах она определяется биполярностью, в других — многополярностью. Иначе говоря, ни одна из «силовых моделей» не является универсальной и не объясняет реальность.

Другой момент, определяющий «многополярность», связан с тем, что некоторые мощные региональные державы могут самостоятельно обеспечивать свою выживаемость и независимость без помощи союзников. Аргумент, на первый взгляд довольно странный, но авторы имеют в виду, что в мире отсутствует враждебная держава, способная поставить под угрозу «выживаемость и независимость», скажем, Германии, Англии или Японии.

Но главная причина «многополярности» в другом. И это другое — проблема диффузии ключевого термина всех концепций «полярности» — силы. «Диффузия некоторых элементов силы (power), в частности экономической силы и ее эффекта в международной системе, отвергает однополярную концепцию».