Философское мировоззрение Гёте - Свасьян Карен Араевич - Страница 26

Так подходим мы к учению о первофеномене, лежащем в основании всех работ Гёте в области неорганической природы. Метод Гёте не выходит за пределы явлений; в этом его эмпиризм. Но, пребывая в круге явлений, он не довольствуется голой эмпирикой, а ищет основу феноменов, или сущность их. Этот метод был окрещен Шиллером как метод рационального эмпиризма, где преодолены крайности обоих подходов: как «миллионноглавая гидра эмпирии», так и «поспешность нетерпеливого рассудка». В чем же своеобразие этого метода?

Он предельно прост. Настолько прост, насколько просто открыть глаза и посмотреть на что-либо. И он предельно труден. Настолько труден, насколько трудно, посмотрев на что-либо, увидеть это. Со стороны специфика его может показаться даже оскорбительной в своей простоте уму, привыкшему разуметь под научным исследованием серию убийственных головоломок. «У нас, — ответил бы Гёте такому уму, — не рассуждают, а делают. Тебе кажется, что нет ничего более легкого, чем то, что тебе предлагают. А ты попробуй». —

Будем идти по порядку. Перед глазами у нас мир явлений. Вот мы обращаем внимание на одно из них.

Уже простейший акт внимания показывает нам прежде всего, что оно состоит из множества разнообразных факторов, теснейшим образом переплетенных меж собою. Мы не привносим в созерцание никаких готовых мысленных определений; горизонт его чист и имманентен самому явлению. Если при этом будут возникать посторонние мысли, ассоциации, представления, следует приостановить опыт и терпеливо очищать сознание от всего, не имеющего непосредственного отношения к предмету. Это не всегда удается сделать сразу, но следует помнить: без этого опыт окажется несостоятельным. Допустима лишь одна установка, ничуть не противоречащая естественности процедуры и, напротив, полностью созвучная ей. Мы должны сказать себе: — Вот предмет. Не я его вызвал к жизни, но я хочу его познать. Мне неизвестно, ни что он есть, ни каков он есть, ни почему он есть. Но мне известно, что он есть и есть независимо от меня. И еще мне известно, что он есть нечто. Это нечто и должен я познать. Но поскольку оно существует независимо от меня, то мне следует воздержаться от личных суждений, ибо тем самым я лишь отстраню от себя его объективную сущность и ограничусь тем, как оно явлено мне в призме моего к нему отношения. Между тем, мне важно постичь собственную его природу, как она есть на самом деле. Что должен я сделать для этого? Устранить всякое воздействие на него и стать ему чистым идеальным экраном, на котором он сможет сам выявить себя. То есть, создать ему условия для самообнаружения. Понять не значит облечь извне в понятия; понять значит дать возможность предмету самому облечься в соответствующие ему понятия.

Если я не делаю этого, значит я отказываю предмету в самостоятельности, и мне остается тогда спешно подогнать его под пустую форму рассудочного суждения. Но я не поступлю так, ибо не рассуждать хочу я, а знать. Как же мне создать эти условия? Я говорю себе: быть внимательным, наблюдать и прослеживать каждую деталь, каждый нюанс, и — никаких слов. Явление должно жить в моем наблюдении так, как если бы я и не наблюдал его вовсе. Ничто не должно стеснять его. Оно не должно чувствовать моего присутствия; в противном случае мне пришлось бы испытать на себе гнев богини и быть растерзанным сворой своего же непонимания. Итак, ничего, кроме внимания. В скором времени я начинаю замечать, что кажущаяся его простота (предположив, что речь идет о чем-то весьма простом и обыденном) иллюзорна; за ней таится разнообразие составляющих его элементов, или факторов.

И еще я замечаю, что факторы эти не все однозначны: среди них есть главные и побочные, существенные и второстепенные. Само явление показывает мне эту специфику; но я не тороплюсь с выводами и терпеливо продолжаю наблюдать. Теперь уже мое наблюдение имеет некую основу; я знаю, на что именно следовало бы обратить особенное внимание; спонтанно, как бы без моего участия, во мне происходит ненавязчивая классификация факторов. Я вижу, например, что из четырех факторов, составляющих явление, два необходимы, т. е. без них явление не могло бы существовать, третий играет сравнительно второстепенную роль, в том смысле, что хотя явление имело бы место и без него, но тогда оно приняло бы несколько другой вид, и, наконец, четвертый совершенно случаен — его отсутствие не внесло бы в явление никаких сколько-нибудь существенных изменений. Опираясь на этот опыт, я могу уже позволить себе некоторую самодеятельность. Я могу, например, проверить отмеченные данные путем мысленного комбинирования их; могу даже пофантазировать, не только переставляя факторы, как шашки, но и прибавляя к ним вымышленные.

Здесь нахожусь я в стадии того, что Гёте называет «приемлемой гипотезой». Я как бы шучу с явлением, подразнивая его догадками и предположениями, но поступая так, я действую вовсе не как самоуверенный мозгляк, а как хитрый лазутчик; мои гипотезы — обманный прием, я готов сию минуту принести их в жертву, чтобы вынудить не любящее шутить явление опровергнуть их и тем самым явить себя в более полном виде, дав мне возможность перепроверить собственный опыт.

Ибо я должен предохранять себя не только от навязывания собственных мыслей явлению (крайность рационализма, по Гёте), но и от того, что Гёте называет «пагубной индукцией» и что можно было бы назвать навязчивостью самого явления. Экран проясняется с каждой минутой, и с каждой же минутой крепнет и утверждается мой опыт. Что делаю я после? Поскольку мне даны опорные пункты в наблюдении и я твердо различаю существенное и несущественное, мне остается выйти из укрытия и активно включиться в игру. Теперь я очищаю явление; мне остается создать последние условия, при которых феномен смог бы предстать в чистом первозданном виде. Для этого я устраняю побочные и несущественные факторы, пытаясь свести сложность к простоте. Первофеномен восстает перед моим взором как простейший факт, в котором наличествуют лишь необходимые для его свершения моменты. Он, по точному выражению Андрея Белого, — «предел прозрачности факта»; иначе говоря, факт в нем транспарирует чем-то иным. Если мне и в этот миг удастся сдержать натиск отвлеченной мысли, то я чисто опытно осознаю предел явления, дальше которого мне некуда идти. Канцлер фон Мюллер записывает в среду 7 июня 1820 г.: «Фокус Гете с мутным стеклом, на котором появляется змея. "Это первофеномен, не надо хотеть объяснять его дальше. Сам Бог не знает о нем больше, чем я"». Предел явления обнаруживает себя как идею. Под идеей я разумею здесь закон явления, объективный природный закон. Мне казалось до этого, что закон коренится в моем рассудке и предписывается мною природе; здесь же я обнаруживаю закон в самом явлении, и при этом сам он и есть явление, идентичен ему. Закон я не мыслю, а вижу; абстракция предстает мне как нечто наглядное и конкретное. Ибо сведенный к необходимым факторам феномен выявляет мне идеальную связь самообъяснимых чувственных восприятий. Я четко фиксирую необходимое и знаю, что как мне ни видоизменять явление, одно сохранится в нем постоянно. Так дохожу я до высшего опыта в опыте или, говоря словами Гёте, «высшей природы внутри природы». Единичное открывает мне общее; не как у эмпиристов извлекается это общее из груды фактов и не как у рационалистов налагается извне на факты, а по гениальной формуле Гёте: