Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Науменко Вячеслав Григорьевич - Страница 29
- Предыдущая
- 29/152
- Следующая
Я слушала и думала: «Все равно это приказание исполнено не будет, так как уже решили, что с пяти часов утра будем молиться на поляне, молиться до бесконечности и были уверены, что молящихся англичане не тронут».
На вопрос, где офицеры, майор Дэвис упорно отвечал, что не знает.
— Куда повезут станицы?
Он места не назвал, а дал слово, что они будут переданы другой английской части.
— Я вам не верю, майор, — сказала я, — ведь офицеры тоже поехали «на конференцию».
— Я даю вам слово британского офицера, что я сам до четырех часов не знал, что они не вернутся. И я потерял честь британского офицера, так как дал слово моему другу Б. (адъютанту Доманова), что он вернется. Я сам верил в это и невольно оказался лжецом.
В этот день майор приезжал в Пеггец еще два раза. У нас день и ночь шла служба в церкви, чтобы люди могли исповедаться и причаститься. В промежутках между приездами Дэвиса мы обсуждали, как нам лучше организоваться на тот случай, если будет применена сила.
Были составлены длинные прошения королю Англии и королеве, епископу Кентерберийскому, Черчиллю и другим от ученых, от русских женщин, от жен, матерей и т. д. Переведенные на английский язык, эти прошения были вручены английскому полковнику (он находился в английском штабе в Лиенце и, по-видимому, являлся непосредственным начальником майора Дэвиса) для отправки по назначению. Он обещал их отправить, а отправил ли, неизвестно.
Поздно вечером приехал майор и сообщил, что из-за католического праздника «Божие Тело» отправка откладывается на 1 июня.
Мы все были похожи на смертников, но какая-то надежда на спасение теплилась в нас. Англичане ежедневно привозили продукты и сваливали их в одну кучу. Наша стража охраняла их. По лагерю шныряли советские агенты и агентши, убеждая возвращаться, причем некоторые из них нагло заявляли:
— Все равно поедете на родину!
Тот самый еврей — солдат из Варшавы, что приезжал с лейтенантом, привезшим приказ о возвращении на родину, по-русски, но с еврейским акцентом и постановкой фраз пропагандировал в рупор с автомобиля, призывая возвращаться. Его все не любили и сторонились.
Что-то странное происходило с нами. Было ли это самовнушение? Была ли это надежда утопающего? Была ли это чья-то обдуманная провокация или общий гипноз? Но отовсюду слышался совет:
— Держитесь! Держитесь, и все будет хорошо!
По лагерю носились разные слухи. Например, что два мальчика, один десяти, другой двенадцати лет, куда-то бегали и якобы за проволочными заграждениями нашли наших офицеров; что многие жены написали своим мужьям короткие записки; что мальчикам этим сфабриковали английский пропуск, и они ночью поехали тайно на машине (в лагере таковая была) к офицерам и вернулись с запиской от одного из них, в которой было написано: «Мы тоже объявили голодовку. Держитесь! И мы держимся».
Затем якобы эти мальчики нашли в одной из ложбин какую-то часть власовцев, и эти власовцы прислали записку, написанную синим карандашом: «Держитесь эти три дня, и все будет хорошо!»
Говорили также, что, якобы, английские солдаты показывали знаками, чтобы держались.
Разнесся слух, что, якобы, Шкуро на свободе, что одна дама видела его на улице в Лиенце, и он сказал:
— Держитесь! Все будет лучше, чем вы думаете.
Все мы были, как наэлектризованные, но с твердым решением не сдаваться. Мы слушали радио, по которому передавалось, что Сталин не принял американского посла, что тот выехал из Москвы, и что у союзников с Москвой дипломатические отношения прерваны. Передавали и другие, подобные сведения. Откуда и кем все это передавалось, так и осталось невыясненным.
Сейчас, когда вспомнишь все это, то начинаешь думать, что это была тщательно продуманная провокация для того, чтобы люди не разбежались.
Так как у нас в лагере было мало здоровых мужчин, то решили просить подкрепление из полков. Решено было женщин, детей и стариков во время молитвы поместить в середине, а кругом будет, держась за руки, цепь казаков, присланных из полков.
30 мая, в день католического праздника, ни майор, ни полковник в лагерь не приезжали, и только утром последний прислал записку, прося надень праздника снять траурные флаги и плакаты. Но мы эту просьбу не исполнили.
31 утром приехал майор Дэвис. Его спросили, нет ли из Лондона ответа на наши прошения. Он ответил отрицательно. Затем ему сообщили о передаче по радио. Он обещал проверить эти слухи. Госпожа Л. спросила:
— А что, если это правда, майор?
— Тогда никуда не поедете, — ответил Дэвис, — и я на радостях здесь, в канцелярии, разопью с вами шампанское.
Эти сообщения радио оказались ложными. После обеда в лагерь приехал полковник и просил нас ехать добровольно. Все отказались.
Жены штабных офицеров во главе с генеральшами Домановой (Походного атамана) и Соламахиной (начальника штаба) переехали из Лиенцского отеля к нам в лагерь, чтобы быть всем вместе. Решено было в день погрузки спрятать их в середине толпы.
Майор приезжал дважды после полудня, повторив свое прежнее распоряжение о выезде.
— Я приеду в семь часов утра. Вы, мадам, — обратился он ко мне, — и Полунин будете ждать меня около главного входа.
Я же решила не встречать майора, а стоять в толпе молящихся, чтобы он не мог задавать вопросы и отдавать распоряжения. А Полунин должен был его встретить, все равно он не знал английского языка и майор с ним разговаривать не мог.
В 7 часов опять приехал майор Дэвис.
— Я хочу говорить с генеральшами Домановой и Соламахиной, — сказал он. Их вызвали.
Когда они вошли, майор встал и отдал честь. Я переводила этот незабываемый разговор с Домановой.
— Ваше превосходительство, — начал майор. — Вы знаете, что все жены высших офицеров должны быть доставлены первыми, а в первую очередь Вы и госпожа Соламахина. Я хочу, чтобы все вы ехали с подобающими вашему рангу удобствами. Поэтому прошу всех вас быть готовыми к 7.30 утра. В каком бараке вы помещаетесь?
— В 15-м.
— К 15-му бараку будет подан автобус. Приготовьте Ваши вещи.
— Я добровольно не поеду, а потому вещей паковать не буду, — ответила Доманова.
— Я Вас очень прошу приготовиться к отъезду и не сопротивляться. Мне, британскому офицеру, неприятно производить насилие над дамами, а особенно над женами офицеров. Я бы хотел, чтобы вы все, а особенно Вы, ехали бы с удобствами, а иначе вы поедете в поезде со всеми остальными.
— Я казачка, и для меня нет позора быть вместе с остальными, и сейчас я сплю в комнате с ними. Благодарю Вас за честь, но мне не нужен почет. Я предпочитаю разделить участь всех наших казачек. Добровольно не поеду.
Она сдержанно плакала.
— Можете дать мне список жен высших офицеров? — обратился майор к ней.
— Нет. Я отвечаю только за себя.
— Я повторяю, — продолжал майор, — к половине восьмого будет подан автобус к вашему бараку.
— Я добровольно не поеду, — последовал ответ.
— Вы и генеральша Соламахина должны быть доставлены первыми. Особенно Вы.
— Хорошо. Если я так нужна и если этим я могу спасти всех других, то я еду добровольно. Я принесу себя в жертву, если этим спасу всех. В таком случае я готова ехать сейчас.
— Нет! Это не спасет никого. Все равно все должны будут ехать, но Вы первая.
— В таком случае я разделю участь всех и буду со всеми. Готовиться к отъезду мне незачем, так как добровольно не поеду.
— Это Ваше последнее слово? — спросил майор.
— Да. Это мое последнее слово. Майор встал.
— Подумайте, — сказал он. — Во всяком случае, автобус будет подан к вашему бараку в 7.30 утра.
— Благодарю Вас, но я добровольно не поеду. Майор отдал честь Домановой и вышел.
— Вы, мадам, — обратился он ко мне, — будете меня ждать в семь часов утра у ворот, и все должно быть исполнено по тому плану, который я Вам нарисовал, — сказал он на прощанье.
— Слушаюсь! — ответила я, но знала, что приказание его не будет выполнено.
- Предыдущая
- 29/152
- Следующая
