Россия солдатская - Алексеев Василий Михайлович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/63
• Следующая

Большая станция, ругань, крики. Поезд здесь простоит долго, но выйти из вагона невозможно. Почему нет контроля? Наверное тоже потому, что нельзя пройти. Господи, помоги хоть сейчас не разъединиться! Ведь уеду, скроюсь и неизвестно когда опять встретимся. А что если ее убьют во время штурма Москвы? Я пойду по улице, сверну в переулок, увижу дом, четырехэтажный, каменный, парадное, желтую дверь, позвоню: я дома, я свободен, все свободны! А ее уже нет… Павел вздрогнул и наклонился ближе к окну, чтобы увидеть Олю. Серые встревоженные глаза посмотрели на него из-за коричневого платья, разделявшего их.

— Сейчас сойдем, — тихо сказал Павел.

Контроль так и не пришел. На маленькой станции, совсем под городом, сошли на пути и сразу очутились в поле. Пыльная дорожка, тоненькие, нестеровские березки.

— Слушай, если нас разъединят, то устраивай свою жизнь заново. Я тебя жду пять лет, а потом…

— Не говори глупостей, — испугался Павел. — Любого из нас могут убить, но не разъединить. Если немцы подойдут на 50 километров к Москве, то и Москва будет взята.

Не знаю. Боюсь, что война кончится ничем, а мы разъединимся.

Павлу стало не по себе, он крепко взял Олю за руку и посмотрел ей в глаза. По бескровным щекам катились слезы. Где-то за строгой серьезностью взгляда пряталось отчаяние.

— Не надо так, это у тебя нервы после поезда… сейчас на метро, потом на трамвай, а ехать от Москвы будет безопаснее.

Город промелькнул серый, напряженный, ожидающий. Говорили мало — если бы Павла задержали в столице, дело могло обернуться совсем плохо, но все сошло благополучно. Оле продали два билета до Истры. В купе никого, но говорить страшно. Сидели, крепко взявшись за руки. Наконец, станция — район богатых дач артистов, художников и ученых. — Примут ли? — думал Павел. Он приехал без предупреждения, но это люди того круга, в котором железная спайка, без слов, без объяснений, спайка гонимых, но не сломленных. Никто не видит, как Павел открывает калитку и две тени идут к дому. Если Павел и останется, то примет еще меры предосторожности: он уйдет с Олей и вернется совсем ночью, спрячется и не будет выходить. Песок скрипит под ногами, сердце часто стучит. — Будет совсем скверно, если они испугаются, ведь это очень опасно! Куда мне тогда деваться?

Выходит полная молодая дама. Серые умные глаза, густая копна волос. Мужа еще нет, это плохо, но к этому Павел уже готов. Она несколько удивлена, но здоровается дружески и с полным доверием. Они почти не знакомы, но она знает, что Павел человек свой. Павел садится и рассказывает — коротко, сухо, деловито, следя за впечатлением от своего рассказа. Оля сбоку наблюдает за ним. Он на нее не смотрит, но все время ее чувствует. — Если дама то же чувствует, что переживает Оля, то она не откажет. Ведь сейчас война еще более всех сблизила. Павел замолкает и смотрит па круглое, очень русское лицо дамы. Конечно, какой же разговор. Она уверена, что муж не будет возражать.

— Как вам, наверное, тяжело! — обращается дама к Оле.

Оля отворачивается и смахивает слезу. Все трое пьют чай и Оля идет на станцию: завтра на службу, а она не спала всю ночь. Павел и Оля идут рядом вдоль заборов дач. Везде затемнение и их не видно. Тихо и жутко. — Сегодня я спасен, но что будет завтра, что? — думает Павел. Павел боится говорить о будущем, о разлуке. — В бою не надо думать о смерти, не надо бояться ранения, надо занять голову чем-нибудь посторонним…

Павел дает Оле инструкции, как поддерживать связь с членами организации. Оля знает все это не хуже Павла, об этом уже говорили много раз. Ночь молчит и звезды холодно мигают из непостижимого далека. В кустах около станции Оля крепко прижимается к Павлу, судорожно всхлипывает, целует в губы и быстро, сосредоточенно крестит.

— Не может быть, чтобы это было на долго, не может быть! События развиваются бешеным темпом и избавление близко, — говорит Павел.

Оля идет дальше одна — стройная, но надломленная. Павел следит за ней из кустов, а когда поезд, бросая искры, скрывается в черноте леса, медленно, как раненый, идет назад. Возбуждение дня сменяется апатией. — Скорее вернуться в тепло и отдохнуть! — думает он. Кругом Павла шумит опустевший лес. Ели беспокойно машут тяжелыми ветками, как будто силятся и не могут поймать несущиеся над их вершинами облака.

Поезд тронулся под визг, смех, всхлипывания и звонкие возгласы. Вагон был полон девушек, начиная с 17-ти летних подростков и до 25-26-ти летних. Григорий и старичок-бухгалтер, севший рядом с Григорием, были единственными мужчинами в вагоне. Катя не провожала — она была на службе. Григория уже больше месяца, как уволили с электростанции, военкомат зловеще молчал, на другую работу не брали, хотя работников везде не хватало. Григорий ежеминутно ждал ареста и спал на дворе в сарае, чтобы, в случае ночного прихода НКВД, успеть убежать. — Достается-таки мне от большевиков, — думал Григорий, глядя в окно на пробегающие телеграфные столбы, — даром, что сын рабочего! Мелькнула юность, увлечение комсомолом, потом ясное сознание, что комсомол и партия не то… бессонные ночи, решение бороться, подбор единомышленников среди спортсменов, встреча с Павлом, слишком уже религиозным и интеллигентным, как тогда казалось Григорию. Вспомнились бесчисленные трудности и тупики, соединение двух маленьких организаций, сомнения — можно ли положиться на Павла и его друзей, затем арест, тюрьма, лагерь, тысячи новых встреч, вся антибольшевистская Россия, Николай и религиозный переворот под сосной в тайге — жизнь тогда началась заново. Пришло, наконец, и освобождение из лагеря, а за ним соблазн ухода в обывательскую жизнь, но и он прошел. Потом было упорное продолжение борьбы и… Катя. Сначала Катя просто дочь товарища по несчастью, тоже бывшего заключенного, вынужденного работать вольнонаемным на строительстве канала Москва-Волга, потом сближение с ней, как с серьезным другом, который все понимает и чувствует, как Григорий, потом женитьба и вот теперь, в такой страшный момент, разлука. — А момент действительно страшный! Григорий перестал думать. Сидевшая напротив девочка лет 17-ти всхлипнула и спрятала в угол между стенкой вагона и лавочкой круглую физиономию с ямочками на щеках.

— Не плачь, Манюшка, — очень курносый нос подруги наклонился над девушкой, — не плачь! — Быстрые задорные глаза с вызовом пробежали по лицу Григория. — С работы убечь можно, все так делают. Я уже третий раз еду… Первый раз со станции убегла, второй раз с окопов… Правда, не трудно, не плачь.

Манюшка еще более съежилась и громко шмыгнула носом.

— Боюсь я, Тамара, — пролепетал неуверенный голос.

— А чего бояться-то? — Тамара опять покосилась на Григория, — нам с тобой хуже не будет, только успеть домой во время вернуться!

Манюшка утерла концом платка слезы и недоверчиво посмотрела на Тамару, но плакать перестала. На соседней лавочке расположились «торфушки» — пензенские девчата и молодые женщины с торфоразработок. Этих тревожил другой вопрос: от семей они уже давно оторвались и целью их жизни был заработок.

— На окопы гонют, — возмущалась широколицая бабенка, — а расчету не дали! Теперь, если немец придет, то с кого получишь?

— Только на нас и ездют! — вторила ей соседка, — подмосковные как приедут, так и разбегаются, а нам потому и расчету не дают, чтобы мы убечь не могли.

— А на Волге, у перевоза, свинью можно купить за пять рублей — долетел голос из соседнего купе. — Ей Богу, правда! Что скота гонют… половина дорогой дохнет.

Через вагон прошла группа мужчин с портфелями. Разговоры прекратились. Это были профсоюзные и партийные представители, сопровождавшие поезд, будущие руководители работ. Вид у них был далеко не самоуверенный, по всему поведению можно было заметить, что они боятся, боятся попасть к немцам прямо на окопах. Что тогда делать? Только маскироваться под общую массу. Во всяком случае, обычного тона в отношении массы не было.

• Предыдущая
• 9/63
• Следующая