Россия солдатская - Алексеев Василий Михайлович - Страница 42
- Предыдущая
- 42/63
- Следующая
— Снимай телогрейку!
— Мне эту телогрейку выдали в госпитале, товарищ старшина, она внесена в арматуру, — сказал Григорий.
— Что? Разговаривать? — старшина пошел дальше, а к Григорию подскочил один из сержантов.
Пришлось снять телогрейку и бросить ее в общую кучу. У худенького еврея нашли черные гражданские брюки. Это вызвало бурю негодования.
— Уж не к немцам ли ты собрался? — воскликнул старшина, хватая брюки и рассматривая на свет, новые они или поношенные.
Еврей побледнел и ничего не ответил. Брюки попали в кучу, откуда были тотчас же извлечены женщиной с ребенком и куда-то поспешно унесены.
Когда грабеж кончился, была дана команда:
— Разойдись!
Вечером Григорий увидел отобранную у него телогрейку на плечах собственного сержанта.
— Замотать хотели! — сказал сержант, поймав удивленный взгляд Григория. — Я у них отобрал: с моего ведь бойца сняли!
Напротив казармы был кооператив, а в кооперативе телефон-автомат. Кооператив привлекал внимание красноармейцев возможностью потолкаться среди гражданского населения и что-нибудь купить или выменять. Бдительное начальство строго следило за тем, чтобы какие-нибудь гражданские брюки или ботинки не миновали их цепких рук. Хождение в кооператив и разговоры с гражданским населением были строго запрещены, но за исполнением приказа следили часовые из тех же мобилизованных красноармейцев и их бдительность была не высокой. Григорий, чтобы не обращать на себя внимание, написал на бумажке Леночкин телефон и свой фактический адрес, вышел на улицу и, выбрав женщину поблагообразнее, попросил ее позвонить по телефону Леночке. Женщина охотно согласилась и на следующий вечер Леночка уже ходила но улице напротив казарм.
— Сестра тебя дожидается, — объявил Григорию часовой, шлепая разбухшими валенками.
— Я пойду на ту сторону и поговорю с ней, сказал Григорий, решительно двинувшись вперед.
— Постой! — поймал его за рукав часовой. — Сходи к сержанту: разрешит, я тебе говорю, что разрешит.
Григорию очень не хотелось спрашивать разрешения у дальневосточника, но часовому, действительно, могли дать карцер. Скрепя сердце, Григорий пошел назад в казарму. Сержант лежал на кровати, задрав ноги на спинку и лущил семячки. Под головой сержанта, вместо подушки, лежала телогрейка Григория.
— Ко мне сестра приехала. Можно пойти поговорить с ней, товарищ сержант? — попросил Григорий, преодолевая неприятное чувство.
— Сестра приехала? — сержант снисходительно посмотрел на Григория. — Ну что же, иди! Только; спрячься за бараком, а часовому скажи, чтобы предупредил, если пойдет кто-нибудь из начальства. — Да! — крикнул сержант вдогонку уходившему Григорию — Может, сестра табак принесла, так принесешь на закурку.
— Сержант разрешил, — сказал Григорий часовому, — только просил тебя приглядеть, чтобы нас кто-нибудь из командиров не заметил.
— Ладно, погляжу, — кивнул часовой. — Иди, садись на заваленку сзади барака… Подожди, а сестру-то у тебя есть чем покормить, небось голодная?
Григорий растерялся. Он и не подумал о том, что Леночка, действительно, должна быть голодной.
— На сухарь, — корявая рука солдата сунула в карман Григория большой стограммовый сухарь — четверть дневного солдатского пайка.
От сухаря Леночка не отказалась, но разговор между братом и сестрой не вязался. Говорить о незначительных вещах не хотелось, говорить о будущем было страшно. От брата Алеши так и не было известий, о Кате тоже.
— Буду задерживаться здесь как можно дольше, — сказал Григорий на прощание, — а летом постараюсь перейти на ту сторону так, чтоб не оставить за собой никаких следов перехода. Если получишь сообщение о моей смерти, не верь. Переход постараюсь обставить так, чтобы думали, что убит.
Леночка не заплакала прощаясь, она все больше приучалась быть сдержанной.
Григорий вернулся в барак и лег на пол между рабочим со странными глазами и маленьким евреем.
Роту выстроили перед бараком. Приехали два офицера из гвардейской части. В новых шинелях, перетянутые ремнями, они стояли пока поодаль. Перед строем появился политрук роты, которого Григорий видел в первый раз. Блестя хромовыми сапогами, политрук подобрал под фуражку прядь пышных волос и заговорил с сильным украинским акцентом. Говорил он об отечественной войне и о чести быть принятым в гвардейскую часть. — Чорт бы его побрал! — думал Григорий, — еще недоставало попасть в советскую гвардию… После речи политрук и приехавшие офицеры пошли вдоль фронта, вызывая заранее намеченных солдат по спискам. Григорий, рабочий и еврей очутились в шеренге, выросшей напротив общего строя. Лицо рабочего не стало мрачнее только потому, что до вызова было предельно мрачно. Маленький еврей побледнел и о чем-то сосредоточенно думал. Очевидно, искал способ избавления or выпавшей на его долю «чести».
— Есть какие-нибудь жалобы? — громко спросил политрук, обращаясь к будущим гвардейцам. В гоне чувствовалась уверенность, что, конечно, никаких жалоб не будет.
— Товарищ политрук!
Григорий обернулся: лицо рядом стоящего еврея было напряжено и полно надежды.
— У меня совсем развалились валенки. Нельзя ли получить какие-нибудь ботинки?
Политрук на минуту опешил, но в следующее же мгновение на лице его засияла торжествующая улыбка.
— Для наших гвардейцев мы не должны ничего жалеть! — воскликнул политрук патетически. — Товарищ сержант! — подозвал он командира взвода Григория, — снимите с кого-нибудь из остающихся ботинки для этого бойца.
— А ну, скидай ботинки! — схватил сержант за рукав красноармейца такого же маленького роста, как еврей. — Может быть, кому шинели нужны, товарищ политрук? Мы моментом… — предложил расторопный сержант.
Так как будущие гвардейцы молчали, политрук и сержант сами выбрали несколько особенно плохо одетых и сняли для них лучшие шинели с остающихся. Когда «раскулачивание» было закончено, очень довольный своей выдумкой политрук, чтобы быть до конца великодушным, спросил гвардейцев:
— Не жалуется ли кто-нибудь из вас на здоровье?
— У меня стерта до крови нога, — сказал Григорий.
Лицо политрука исказилось злобой.
— Нога стерта? — повторил политрук ехидно. — Шаг вперед! Таких гвардейцев нам не надо.
Григорий сделал шаг вперед и застыл, готовый к любой неприятности.
— Может быть, еще кто-нибудь чувствует себя не настолько здоровым, чтобы удостоиться чести попасть в гвардию? Не бойтесь, выходите! — лицо политрука пылало от негодования.
В следующее мгновение почти весь передний ряд отобранных в гвардию очутился рядом с Григорием. Политрук опешил, а у Григория пересохло в горле. — Могут пришить открытое неповиновение, — пронеслось у него в голове. Не зная, как себя вести перед чужими офицерами, все еще красный политрук подошел к правому флангу, на котором вторым стоял Григорий, а первым рабочий со странными глазами. Громко, так, чтобы слышали все, политрук спросил:
— Скажите вот, например, вы, товарищ боец: были вы уже на фронте или только теперь мобилизованы ?
— Был на фронте три раза и три раза ранен, — прозвучал глухой потухший голос. — Сейчас еду четвертый раз, а последняя рана еще кровоточит. — В голосе и лице солдата было нечто, от чего политрук сразу осекся и вместо того, чтобы опрашивать дальше, вышел на середину и громко сказал, стараясь быть спокойным:
— Товарищи сержанты, возвратите остающимся старую форму!
— А ну, скидай ботинки! — услышал Григорий слева от себя бодрый голос дальневосточника.
Глаза Григория встретились с глазами маленького еврея. Он всё еще был бледен, но явно не жалел о потерянных ботинках.
— Итак, мы больше не гвардейцы! — не смог сдержать улыбки Григорий.
— Шел бы сам в гвардию! — тихо кивнул еврей в сторону политрука, — а то только и знает, что в офицерском клубе вертится: я его хорошо знаю…
В одной из комнат временных казарм собралась вся рота. Григорий сидел в углу. Перед ним стоял стол, на столе сидели красноармейцы и, благодаря этому, Григорий был скрыт от сержанта, проводившего политзанятия. До слуха Григория доносились монотонные звуки голоса сержанта, читавшего заявление Молотова, напечатанное в «Правде» и перечислявшее с протокольной сухостью зверства немцев. Красноармейцы сидели, повесив головы, и дремали, Рядом с Григорием полулежал красноармеец, похожий на рабочего, тот, который срезал политрука. Глаза его были закрыты, он спал. Почти седая голова склонилась на грудь, раздавался довольно сильный храп.
- Предыдущая
- 42/63
- Следующая
