Красный циркуляр - Браудер Билл - Страница 32

К моему великому удивлению, два дня спустя красной строкой прошло сообщение «Рейтер»: «ФКЦБ расследует заявление о нарушении прав акционеров». Мы воспрянули духом. Похоже, Васильев действительно готов взяться за Потанина.

Но все же я не знал, как пойдет расследование. Дело вышло за рамки простого противостояния акционера и олигарха, в игру вступил Васильев. А российский гражданин (пусть и глава ФКЦБ) был, пожалуй, еще более уязвим, чем я, могло случиться что угодно.

В течение последующих недель, пока Васильев занимался своим делом, я проводил ежедневные телефонные совещания по ситуации с «Сиданко» с заместителями Эдмонда в Нью-Йорке. Но вынужден был констатировать, что ничего существенного не происходит. Я узнал, что Эдмонд начинает терять уверенность в моей способности справиться со сложившейся ситуацией.

Я не знал, что он задумал, но по беспокойству в его голосе и по частым звонкам от Сэнди и юридического отдела в Нью-Йорке чувствовал: что-то не так.

Их намерения вскрылись, когда один брокер, с которым работал фонд, заметил Сэнди в вестибюле московского отеля «Кемпински» и позвонил мне сообщить об этом. Для тайного приезда Сэнди в Москву имелась только одна причина: договориться с Потаниным за моей спиной.

В это было трудно поверить. Если подозрения подтвердятся, мы тем самым продемонстрируем серьезные разногласия внутри команды. Я мог представить, как радостно будут потирать руки Потанин с Борисом Джорданом, учуяв разлад в наших рядах.

Я позвонил в Нью-Йорк начальнику юридического отдела Сафры и прямо спросил:

— Вы отправили Сэнди в Москву на переговоры с Потаниным?

Последовала напряженная пауза. Мне не полагалось об этом знать, и он чувствовал неловкость, но все же взял себя в руки и ответил:

— Билл, сожалею, но это дело не твоего уровня. Речь идет о большом бизнесе и о больших деньгах. Я думаю, будет лучше, если дальше действовать будем мы.

Происходи вся эта история в Нью-Йорке, он был бы прав: там работает правосудие, и шестидесятидвухлетний юрист с Уолл-стрит может сделать больше, чем тридцатиоднолетний управляющий хедж-фондом. Но дело было в России, где действовали другие правила. Я ответил:

— При всем уважении, вы понятия не имеете, к чему приведут ваши действия. Проявите малейшую слабость — и наши инвесторы потеряют всё. И это будет на вашей совести.

Я настойчиво просил по крайней мере дать мне немного времени на реализацию плана. Он неохотно пообещал проконсультироваться с Эдмондом. Позже в тот вечер он перезвонил мне и недовольным голосом произнес:

— Эдмонд дает вам еще десять дней. Потом, если ничего не изменится, мы берем ситуацию под свой контроль.

На следующий день я позвонил в ФКЦБ Васильеву узнать, есть ли новости в расследовании, но его секретарь сказала, что Васильева нет на месте. Я спросил у наших юристов, сколько времени может уйти у ФКЦБ на принятие решения, но те затруднялись с ответом.

Пролетали отпущенные дни. Я ежедневно созванивался с представителем юротдела Сафры — перспективы были нерадужными. На шестой день он сказал:

— Слушай, Билл, мы обещали тебе десять дней, но пока не видно никаких сдвигов. В понедельник Сэнди вновь поедет в Москву, чтобы встретиться с Потаниным. Мы ценим предпринятые тобой действия, но они не дают результатов.

Я в тот вечер шел домой и чувствовал себя как никогда паршиво. Мало того, что меня обманули новые русские, так еще и деловой партнер во мне разуверился. Мы в лучшем случае вернем, наверное, процентов десять или двадцать из того, что отобрал Потанин. Наступит конец моего партнерства с Сафрой — фактически это будет концом фонда Hermitage.

На следующее утро я заставил себя идти на работу — надо было сделать все возможное и постараться свести потери к минимуму. Но делать этого не пришлось: безо всякого предупреждения из факса выползла страница с первой полосой «Файнэншл Таймс». Заголовок гласил: «ФКЦБ аннулировала выпуск облигаций, конвертируемых в обыкновенные акции общества „Сиданко“».

Вот и всё. Я победил! Эта мелюзга из южного Чикаго победила российского олигарха на его же поле! Эдмонд Сафра позвонил с поздравлениями. Даже директор его юридического отдела неохотно признал свою поспешность.

Когда стало ясно, что задуманное уж точно не воплотить, Потанин отступил. Как и первоначальное желание наехать на меня, отступление тоже выглядело «по понятиям»: поскольку вопрос о деньгах уже не стоит, то нет и причин воевать.

Вот так я столкнулся с олигархом на его тюремном дворе и устоял. Более того, научился давать им отпор. Русские олигархи казались непобедимыми, но на самом деле такими не были.

После схватки с Потаниным в России для меня все складывалось более-менее удачно. В 1997 году наш фонд Hermitage был признан лучшим в мире по доходности (фонд вырос на 235 % за год и на 718 % с начала работы). Активы под его управлением возросли с первоначальных двадцати пяти миллионов до одного миллиарда долларов. Международные издания — «Нью-Йорк Таймс», «Бизнес Уик», «Файнэншл Таймс», «Тайм» — публиковали обо мне репортажи как о «вундеркинде» современных финансов. Клиенты выстраивались в очередь, чтобы пригласить меня на свои яхты на юге Франции. Куда бы я ни приезжал, меня засыпали приглашениями на обеды в лучших ресторанах. Это вскружит голову любому, что говорить о тридцатитрехлетнем парне, который начал свое дело всего два года назад.

Оглядываясь в прошлое, теперь я понимаю, что следовало быть предусмотрительнее. Все инвестиции по отдельности приносили фонду высокую доходность, но такой ошеломительный успех явно говорил о том, что пора продавать акции и фиксировать прибыль. Умом я это понимал, но в душе надеялся, что полоса удачи будет длиться бесконечно. Все средства фонда были вложены, исходя из предположения, что в России ничего не изменится.

Не все разделяли мой оптимизм. В первую очередь Эдмонд Сафра. Он позвонил мне в начале апреля 1998 года и сказал:

— Билл, меня беспокоят события в Азии. Не пора ли нам продать активы фонда?

Он вел речь об экономическом кризисе в Азии, разразившемся летом 1997 года. Тогда Таиланд, Индонезию, Малайзию и Южную Корею накрыли экономические бури, проявившиеся в обвале местной валюты и неспособности правительства платить по государственным обязательствам.

— Думаю, нам стоит держаться намеченного курса и переждать шторм, Эдмонд. В России все будет в порядке.

— Как ты можешь говорить об этом с такой уверенностью? Мы ведь уже понесли серьезные потери.

В его беспокойстве был резон. В январе 1998 года фонд потерял двадцать пять процентов своей стоимости, но к апрелю нам удалось отыграть около половины потерянного, и я был убежден, что дела идут на поправку.

— Рынок сейчас опять подскочил. Когда все утрясется, мы вернем и остальное.

— Скажи мне, что дает тебе такую уверенность? — спросил он. По голосу было понятно, что мои слова его не убедили.

— Опасения, что Россия находится на грани кризиса, не основаны на базовых показателях, это только кажется так.

— Ты о чем?

— Ну, во-первых, у России с Азией торговый оборот небольшой. Во-вторых, Россия с ней не конкурирует. И в-третьих, бизнес из Азии не инвестирует в Россию. Не представляю, как азиатские проблемы могут перенестись сюда.

Помедлив несколько секунд, Эдмонд произнес:

— Очень хочу надеяться, что ты прав, Билл.

Я тоже на это надеялся. Увы, я сильно ошибался.

Я полностью упустил из виду то, что мир превратился в единый «океан ликвидности»: если где-то возникает цунами, оно затронет всех. Понеся потери в Азии, крупные инвесторы тут же принялись избавляться от рискованных активов, независимо от их географии. Россия шла одной из первых.

Паника среди инвесторов создала катастрофическую ситуацию для российского правительства. Огромный дефицит бюджета в прошлые несколько лет вынудил государство занять на покрытие социальных нужд сорок миллиардов долларов под трехмесячные рублевые облигации, так называемые ГКО — государственные краткосрочные облигации. То есть только чтобы удержаться на плаву, российское правительство должно было каждые три месяца выпускать новые облигации в счет погашения старых на сумму в сорок миллиардов долларов. Кроме того, чтобы привлечь инвесторов, приходилось выплачивать по облигациям доход свыше тридцати процентов годовых. Поэтому долг рос как снежный ком.