Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Инош Алана - Страница 4

• Предыдущая
• 4/305
• Следующая

– Не усердствуй так, милая, – сказала Твердяна, нежно склоняя её голову к себе на плечо и осторожно сжимая изящные пальчики дочери своей загрубевшей от работы рукой. – Зоренька, счастье моё, благодарю тебя… Но тут сил твоих маловато будет, чтобы помочь. Побереги их, они тебе самой ещё понадобятся.

Жертвенность Зорицы перекинулась и на Крылинку, перехватив ей дыхание, словно могучий порыв предгрозового ветра. Она сама легла бы тотчас замертво, лишь бы ясные очи её супруги снова смогли видеть, но её останавливала грустная мысль: ведь ежели она угаснет, отдав свои силы, как же Твердяна останется без неё, одна-одинёшенька? Они обе были уже не в тех летах, когда легко найти утешение с кем-то другим. Слишком большой совместный путь лежал у них за плечами, чтобы на оставшемся отрезке протянуть руку иному попутчику…

Сравнить Крылинку со стройной берёзкой никому и никогда не пришло бы в голову. Даже на заре своей юности, будучи девкой на выданье, она была крепко сбитой, налитой жизненными соками, которые так переполняли её, что от сладкого вздоха полной грудью порой трещала по швам рубашка. Никогда в своей жизни она не знала, что такое обморок: тугая мощь, пропитавшая её тело, неизменно держала её сознание в бодрой ясности. Лишь худосочные девицы, которым следовало в ветреную погоду сидеть дома, дабы не быть унесёнными в небо, были склонны к подобному – так считала неисправимая хохотушка Крылинка.

Да, посмеяться она любила, иногда даже слишком. Смеху она отдавалась так страстно, что кошки-холостячки таращились на её колыхавшуюся под рубашкой грудь, а она ещё пуще веселилась при виде их ошалелых и восхищённых взглядов. Была она заводилой и первой певицей на посиделках и гуляньях: её густого, нутряного голоса, шедшего из подсердечных глубин, не мог перекрыть никто, и лился он вязкой и тёплой медовой струёй. В пляске Крылинка ничуть не уступала своим худеньким ровесницам и могла проплясать весь вечер без устали: когда другие уже с ног валились, она ещё вовсю наяривала, отбивая ногами дроби и сияя маковым румянцем разгоревшихся щёчек. Пушистые дуги тёмных бровей, толстая коса ниже пояса, сверкающие жемчуга зубов – как в такую девушку не влюбиться?… Стоило ей игриво двинуть округлым и покатым плечом – и любая кошка падала к её ногам. Да только нужна ли была ей любая? Хоть за неудержимую жизнерадостность и любовь к веселью и приклеилась к ней слава разбитной девки, однако невинность свою Крылинка блюла неукоснительно. А уж мечтающих лишить её этого достоинства всегда было предостаточно. Знала Крылинка, что играет с огнём, но беспечно не придавала большого значения щиту из скромности, который во все времена оберегал девичью честь. Хохотала, без удержу плясала на посиделках и однажды доигралась…

Её родное село, Седой Ключ, лежало высоко в горах, и его жители пасли на шелковисто-зелёных коврах лугов огромные стада овец и коз. Своё название село получило за близость к великолепному водопаду, который низвергался с огромной высоты подобно длинным седым космам какой-то великанши, обратившейся в камень в незапамятные времена. И в один солнечный день встретила там Крылинка свою односельчанку – молодую пастушку Вояту, обладательницу тёмных мягких кудрей и янтарно-золотых глаз, а также сильного и чистого, как тот водопад, голоса, которым уж давно Крылинка заслушивалась на гуляньях. Выделяла девушка Вояту среди прочих молодых кошек и за живой, лёгкий нрав, уменье лихо плясать и за светлую улыбку, от которой в душе расцветали яблоневые сады. Воята тоже засматривалась на Крылинку… А впрочем, не делал этого лишь слепой. Однако не вошла она в брачный возраст, следовало ей ещё немного набраться ума-разума и прочно встать на ноги, перед тем как обзавестись семьёй, но молодое сердце и плоть изнывали по любви. Живя по три столетия, созревали женщины-кошки тоже долго – до тридцати лет, но то была телесная зрелость, с которою их семя получало свою дарующую жизнь силу; дополнительные пять лет белогорский обычай им добавлял на окончательное взросление – общественное, дабы к появлению у неё деток кошка успевала обрести мудрость и независимость. Пока же тридцатилетняя лоботряска Воята пасла овец своей родительницы, звонко пела на посиделках и заглядывалась на девушек.

– Крылинка, ты не бойся, я тебя не трону, – жарко зашептала она, завладевая рукой девушки. – Подари только поцелуй свой сладкий, хоть один-единственный! Давно уж на тебя смотрю, не ем, не пью, только ты в моих мыслях, красавица…

Водопад грохотал, сияя радугой на облаке брызг, деревья вздыхали густыми кронами и манили своей прохладной тенью… Чудный день для поцелуев, но Крылинка напустила на себя суровый вид.

– Рано тебе ещё, – ответила она, отворачиваясь. – В голове один ветер гуляет… Повзрослей сперва, дом построй, хозяйством своим обзаведись, ума накопи, а потом уже и подкатывай с поцелуями.

– Зачем нам ради одного поцелуя столько ждать? – удивилась Воята. – Это ж не сговор, не помолвка! Неизвестно, как в грядущем всё сложится, а кровь наша бурлит сейчас и возраста не спрашивает! Ну, голубушка моя, ягодка сладкая, всего один разочек… От тебя не убудет. Нешто тебе впервой?

Холодок недоумения обнял Крылинку за плечи, заставил сдвинуть красивые брови.

– Не ведаю, на что ты намекаешь, – отрезала она, вскинув голову и окатив кошку холодом взгляда. – Знаю я вас, шельм этаких: сначала поцелуй, а потом и всё остальное подавай! Я девушка честная, себя растрачивать прежде времени не намереваюсь, а то суженой ничего не достанется. Не зря ведь говорят: женщина, подобная нераспечатанному сосуду, Лаладину силу хранит и в полной мере потомству передаёт. Ступай прочь и более о таком не помышляй!

– Да ладно тебе, – не унималась Воята, приближаясь к Крылинке и игриво теребя рукав её рубашки. – Ишь, недотрога выискалась! А на гуляньях-то глазками так и стреляешь… Ох, свели твои глазки меня с ума!

Жадно стиснув пышное тело Крылинки в объятиях, она насильно впилась ртом в её губы, а та так обомлела, что не сразу сумела вырваться. Да и не смогла бы, наверное: хоть и молода была Воята годами, но силы уже – хоть отбавляй. Однако Крылинка не растерялась – прокусила ей губу до крови. Взвыв, кошка отскочила, звериный разрез её глаз недобро сузился.

– Ну, погоди же, – прошипела она. – Ещё вспомнишь ты это…

Не став дослушивать, Крылинка кинулась под сень зелёной рощи. Пробежав некоторое время, она запнулась о торчавший из земли корень, упала и в кровь расцарапала себе колени и ладони. Кроны деревьев, даря прохладу, укоризненно колыхались: «Ну что, допрыгалась, плясунья? Дозаигрывалась с холостыми кошками? Не внимала ты матушкиным наставлениям, а матушка-то говорила…» Много чего говорила матушка, уча Крылинку, да только та пропускала это мимо ушей. А точнее, не верила в то, что безобидное веселье может сыграть с нею злую шутку. Ведь ничего по-настоящему плохого она как будто не делала, только пела да плясала…

Прошло несколько дней. Отходчивая и беззаботная Крылинка уже почти и думать забыла об этом случае, когда на очередном гулянье её ущипнула другая холостячка, Ванда – светловолосая и голубоглазая кошка с чувственными ласковыми губами и родинкой на щеке.

– Прогуляемся в роще? – подмигнула она. – Найдём местечко с мягкой травкой… Хорошо будет!

Крылинка как плясала, так и застыла каменным изваянием среди веселящейся молодёжи. Ещё никто не подкатывал к ней со столь откровенными предложениями! С чего вдруг Ванда решила, что она – распутная и жадная до плотских утех девка, с которой можно давать волю страстям и набираться опыта в любовных делах перед вступлением в брак? Такие встречались в Белых горах крайне редко; пускались во все тяжкие они из-за не сложившегося счастья, если их половинка так и не нашлась. Впрочем, у них был и другой выбор – например, скрасить одиночество какой-нибудь кошки-вдовы, и чаще всего именно это вековуши [1] и предпочитали. К распутницам уважения было мало.

• Предыдущая
• 4/305
• Следующая