Время и снова время - Элтон Бен - Страница 44

• Предыдущая
• 44/67
• Следующая

И все. Без особых подробностей.

«Пускай попотеют, – говорила Маккласки. – Пускай голову-то поломают. Кто убил Вилли? Вся страна завяжется узлом».

Оставив подложную улику, Стэнтон надел куртку и приготовился к отходу. Он позволил себе бросить прощальный взгляд на Потсдамер-плац, где, естественно, воцарился ад. Солдатские кордоны и даже военный оркестр сдерживали толпу, ринувшуюся к помосту, за которым сановники в цилиндрах обступили поверженного императора.

Это было око бури. Миг, когда камушек ударяется о гладь пруда. Но вот пошли круги: полицейские рассыпались веером, надеясь поймать злоумышленника, репортеры рванули к телефонам, желая первыми сообщить сенсацию века. Убит неоспоримый единоличный властитель Германской империи, державы с самой мощной экономикой и самой грозной армией в Европе! Возможно, влиятельнейший человек на планете. Не бывает сенсации громче.

Пока еще зыбь потрясения, разбегавшаяся со скоростью пешехода, держалась в пределах площади. Но стоит первому репортеру добраться до телефона или телеграфного аппарата – и от сногсшибательной новости содрогнется весь мир.

Стэнтон отвернулся. Не прошло и полутора минут, как он убил императора. Через две-три минуты новость достигнет кафе, но пока там все спокойно. С крыши пора уходить. Мелькнула мысль – как там подстреленный охранник? Может, еще жив? Тогда остается ничтожный шанс, что он сообщит приметы стрелка. Пускай, решил Стэнтон. Вполне достаточно одного хладнокровного убийства в день. Надо поскорее уматывать и разбросать листовки.

Пробежав по крыше, он на секунду притормозил перед садовой дверью и, собравшись, вошел в кафе, спокойный, уверенный и деловитый. Скорее всего, его никто не заметит, а если и заметит, потом не вспомнит. Потому что мир вокруг все тот же, каким был десятилетия. Прекрасный мир начала века, надежный и неизменный.

Мир, который проживет еще около минуты.

Через центральную дверь покинув кафе, Стэнтон спустился на пятый этаж и неспешно зашагал к главной золоченой лестнице. С галереи просматривалась макушка гипсовой крестьянки. Воображение дорисовало богатство, выглядывавшее в вырез ее блузы и доставлявшее неописуемое наслаждение поколениям хихикающих школьников. На ходу Стэнтон достал пачку поддельных социалистических прокламаций, положил их на балюстраду и стал спускаться по лестнице.

Он сделал всего пять шагов, когда листовки, покачавшись на перилах, спорхнули вниз, разлетаясь наподобие огромных красных конфетти. Стэнтон проводил их взглядом. На первом этаже люди собирались кучками, жестикулировали, какая-то женщина упала в обморок. Время как будто замедлилось. Слух взбирался по этажам, а навстречу ему спускались листовки.

Люди хватали красные конфетти, слышались испуганные и гневные крики. Когда Стэнтон сошел вниз, уже весь взбаламученный магазин пытался переварить невообразимую новость.

Протолкавшись сквозь возбужденную толпу, Хью через парадные двери вышел на Лейпцигерштрассе.

Хоть день стоял теплый, по обеим площадям гулял свежий ветерок. Свернув налево, Стэнтон достал из рюкзака оставшиеся листовки и бросил их на тротуар. Он даже не обернулся. Это излишне. Ветерок подхватит красные листки и через трамвайные пути отнесет их туда, где еще лежит труп кайзера.

Миссия завершена.

Адреналиновая волна последнего часа стала спадать, и Стэнтон почувствовал, что дышать немного больно. Коснувшись груди, под пальцами он ощутил края опаленной ткани и лишь теперь вспомнил, что в него дважды стреляли. На рубашке напротив сердца зияла дырка. Еще одна такая же на спине. Охранник был отменный стрелок. Выходит, немецкая полиция ничем не хуже немецкой армии и промышленности.

Стэнтон застегнул куртку наглухо. Ни к чему, чтобы кто-нибудь распознал пулевое отверстие.

Он осторожно ощупал грудь и поморщился – больно, зараза. Определенно, сильный ушиб, к утру расползется жуткий синяк. Но ребра не сломаны. Удача опять улыбнулась. Даже если теперь она отвернется, это не страшно. Мир уже спасен.

По Унтер-ден-Линден Хью дошел до парка Тиргартен, где решил пообедать. Типично немецкой едой – свиной сарделькой с горчицей и кружкой пива – отметить личную тайну: только что он сберег прекрасную Германию для грядущего века. Германию умиротворенных передовых людей, которым больше по душе сарделька с пивом, нежели захват территорий и убийства. Прежняя Германия двадцатого века сгинула.

Тиргартен, обычно тихий и степенный, сейчас, как выразились бы в его время, гудел. Весть о гибели кайзера накрыла город, точно шквальный артиллерийский огонь, ранивший всех его обитателей. Все вокруг говорили только об одном. Няньки, баюкавшие своих подопечных, ошеломленно таращили глаза, дородные бюргеры испуганно всплескивали руками, серьезные студенты мрачно сжимали губы. Еще минуту назад они прогуливались в парке, болтали с приятелями, обдумывали затаенную мысль, но вот услышали чью-то реплику или вступили в разговор и мгновенно переменились. Теперь их лица выражали полнейшее изумление и безоглядный ужас.

Если возможно повергнуть в шок весь город разом, именно это произошло с Берлином.

Никто вовек не забудет, чем занимался в тот момент, когда его настигла весть об убийстве кайзера.

Стэнтону было чуть неловко, словно он подглядывал за чужим горем. Он вновь почувствовал собственную одинокость. Ведь он по-прежнему существовал на отшибе мира, который навсегда стал его домом. Однако горечь перемежалась радостью, накатывавшей легкими волнами. Он справился с поставленной перед ним исторической задачей, он исполнил свой долг.

Он сделал то, о чем мечтали миллионы британских солдат. Убил кайзера.

Стэнтон собрался отметить это еще одним пивом, но оказалось, ему повезло, что он успел заказать первую кружку. Ошеломленные новостью рестораторы быстро смекнули, что сейчас торговать пивом и сардельками неуместно. Официанты уже выпроваживали посетителей, извещая их, что в знак траура по убиенному императору заведение закрыто на неопределенное время.

Стэнтон пошел к себе на квартиру.

Эти горе и боль его не касались, хоть он был их причиной. Он провел хирургическую операцию, теперь пациенту больно. В смерти кайзер сплотил берлинцев сильнее, чем при жизни. Но Стэнтон был в стороне.

Дома его ждали фляжка малинового шнапса и початая бутылка «Молока Богоматери», завернутая во влажную майку. Он заготовил спиртное, предчувствуя опустошенность после задания. Сейчас он выпьет и снова обдумает будущее. Теперь уже свое будущее.

По дороге Стэнтон заметил, что закрылись не только кафе в Тиргартене, но весь город спрятался за ставни. Вспомнив, что дома ни крошки, он в последний момент успел заскочить в маленькую бакалею на углу Александерплац, уже запиравшую двери. Опоздай на минуту, остался бы без ужина и, вероятно, без завтрака. Стэнтон купил хлеб, сыр, ветчину, бисквиты и пару персиков – этого запаса хватит до того времени, когда город вновь оживет. Он уже бывал в этом магазине и помнил молодую женщину, в кассе пробивавшую его покупки. Давеча Стэнтон покупал здесь фрукты и был очарован улыбкой хозяйки, которая взвешивала ему клубнику и тихонько напевала песенку о сладкой землянике, что все же не слаще любви. Нынче не было ни улыбок, ни пения. Хозяйка плакала навзрыд и еле-еле смогла отсчитать сдачу.

– Наш кайзер теперь на небесах, – сказала она и, всхлипнув, добавила: – Будь проклят тот, кто это сделал.

Она проклинала Стэнтона. Странное чувство.

Бакалейщица была не единственной, кто рыдал и сыпал проклятьями. Мертвые вожди всегда любимее, и многие не могли сдержать чувств. На улице Стэнтон увидел старуху, которая отчаянно била себя в грудь. Он даже не думал, что такое бывает, и считал это старомодной мелодраматической фигурой речи, но охваченная горем женщина и впрямь молотила себя по грудям, не обращая внимания на подругу, пытавшуюся ее успокоить. Повсюду люди, не стесняясь, плакали или были мрачны и с трудом сдерживали слезы. Все до последнего глубоко переживали национальную трагедию невообразимого масштаба. Безусловно, это было ожидаемо, однако размах скорби удивлял.

• Предыдущая
• 44/67
• Следующая