Зеленый храм - Базен Эрве - Страница 45

• Предыдущая
• 45/47
• Следующая

— Я полагаю, вы не думаете, что, забросив все пятнадцать лет назад, я теперь пойду оспаривать мою долю у этого мосье, а ваше вмешательство, доказывая, что я жив, будет иметь хотя бы то преимущество, что загородит надолго дорогу жадности.

— Я ничего не думаю. Мое дело — информировать. Вы в курсе дела, и, само собой, другая сторона тоже будет в курсе. Если же не исключено, что вскоре вы опять исчезнете, то теперь это уже ваше дело. Так как вы знаете отныне, что нельзя играть роль человека без имени в цивилизованной стране, если только не стать невидимкой, то для вас не может быть другого пристанища, как необитаемый остров!

Его раздражение росло, лысина побагровела.

— А они сейчас не часто встречаются, мой друг! И в принципе поживиться там нечем. Сверх того, они всегда далеко, это связано с путешествиями, местами, где переходят границу и где будут иметь удовольствие спросить у вас ваши документы. Но не исключено, что вы немного лукавите, что вы где-нибудь припрятали самое необходимое. Возможно, вы отпирались, сочтя проявлением чести не говорить нам ни о чем. Видите ли, моя работа — это разыскивание по-настоящему исчезнувших людей; тех, кто сопротивлялся желанию уйти из жизни. Вы не знаете, как разнообразны их побудительные мотивы и как желают они развязки; если не принимать во внимание нескольких бродяг и нескольких самоубийц, то можно встретить множество людей, более или менее устроенных, благополучно вернувшихся к тому образу жизни, который они оставили.

— Неужели возвращаются все! — воскликнул я. Покачав головой, инспектор повернулся ко мне.

— Все? Нет, конечно. Правда, в последнее время дело усложнилось. Исчезнувших находят в сектах, в общинах, обосновавшихся в горах, и даже живущих по одному в пещерах. Подите поймите тут! Я шпик, я не социолог.

Он не задержался, а я, боясь, что Клер придет слишком рано, не предложил ему пропустить стаканчик. Прежде чем уйти, он, как и следовало, вынул уже приготовленный документ, предназначенный «семье» и содержащий формальный отказ связать с ней судьбу «исчезнувшего». Наш неуступчивый гость не только отказался его подписать, но даже прочесть не пожелал. И бумага, — где вместе с фамилией стояло, конечно, и имя, неизвестно — французское или американское, но которого моя дочь не узнает никогда, которое она не сможет удержать в своих воспоминаниях, — была сложена вчетверо и заняла свое место в кармане.

— Вы будете свидетелем, — сказал мне инспектор с порога и пожал плечами.

Когда дверь за ним закрылась, я повернулся и прямо перед собой увидел моего гостя; пристально глядя на меня, он спросил:

— Вы знали, что он придет? Вы поэтому отослали Клер?

Он отступил на шаг и добавил:

— Вы правильно сделали. Расскажите ей, что произошло здесь сегодня утром. Может быть, щадя ее, надо сказать, что я уехал приводить в порядок дела, что я потом все устрою… В общем, смотрите сами.

Что это было: мужество или нахальство? И что я мог сказать, не покривив душой? Он был столь же рассудителен, сколь и эгоистичен, и хорошо знал, почему я не имел никакого желания его удерживать. Но он все брал на себя:

— Я не могу возвращаться вспять, и, если б она знала причину, она сама пожелала бы, чтобы я ушел, была бы опечалена, но и так же разумна, как и вы. Ибо разве может она хотеть, чтобы мы соединились все втроем навечно? Может она предоставить мадам Пе возможность написать в «Эклерер»: «Личность незнакомца из Лагрэри установлена, он остается в Лагрэри и женится на дочери своего благодетеля»?

Произнося последнюю фразу, он рассмеялся этим своим хриплым смехом, который я с трудом выдерживал. Потом, кажется, он меня благодарил, а я ему как-то глупо пожелал удачи.

И у него, и у меня глаза были на мокром месте, когда он оставил меня на кухне и пошел укладывать свой рюкзак. Я надеялся, что он поднимется ко мне, чтобы попрощаться, и раздумывал, какое средство передвижения он выберет; я все время бросал взгляд на часы. Но он словно растворился в воздухе. Дверца даже не звякнула. Позже мне стало известно, что, к удивлению некоторых прохожих, он просто-напросто сел в автобус, отходивший в двенадцать двадцать и прибывавший на вокзал супрефектуры; так что он мог сесть на парижский экспресс или в обратном направлении — на поезд, идущий в Нант, часом позже. Что не означает, впрочем, что он сел на тот или на другой.

В течение месяца — уже месяца! — среду, субботу и воскресенье мы проводим втроем, а иногда и вдвоем. Как и прежде, мы не пользуемся ни машиной, ни лодкой, у нас нет и перекладных, мы пешком идем по деревне, а потом достигаем опушки и углубляемся в лес.

В это воскресное утро прошел десятиминутный дождь: выплеснулся ливнем и перестал, как раз только чтобы освежить то, что мой дед после весны Иисуса (апреля) называл весной Марии (маем), — за ней еще следовала весна апостолов (июнь)… короче — вторым пластом весны. Очень отличный от первого, слишком свежего, как и от третьего, часто слишком жаркого. На мой взгляд, третий — самый лучший. И вот сверху все стало покрываться листвой. А снизу все ощетинилось миллиардами травинок; трава еще просто трава, а не волны злаков, которые станут пахучими, мягко шевелящимися, — хороший корм для коров; плевел, мягкая душица, пырей, тимофеевка, лисий хвост, бородатая тирса — все это потом, после косьбы, смешается снова, превратившись в стога сена.

Мы пошли самым коротким путем — дорогой Круа-От, сузившейся в этом году оттого, что ее не очистили режущей вертушкой от листьев и всякой гнили, и теперь она как коридор, белый от цветов боярышника, наступающего на упорствующий шиповник, выбросивший в конце своих ветвей первые цветы — остроконечные розочки. Отцветшие яблони по краям дороги облепили лепестками глубокий ров, где незабудки переплелись с дикими лютиками, куда сырость притягивает рогатых виноградных улиток, покрывающих слизью опавшую листву.

Время от времени у оград, всегда у нас вращающихся, благодаря тяжелым камням-противовесам, я бросаю взгляд на желтые квадраты рапса, на далекую зыбь, колыхание по воле ветра пшеницы, овса, ячменя, ржи — их стебли еще короткие и различаются только оттенками в цвете: сине-зеленым или пепельным. Прямо в небо уже взмывают, словно вздернутые невидимой нитью, жаворонки, пьяные от своей песни, которую наши крестьяне переводят так: «Апостол Петр, подыми меня высоко! Апостол Петр, подыми меня высоко!» — а в июне они переводят песню иволги так: «Мне вишни, а тебе косточки!» И, само собой, ко всему гомону примешивается эхо голоса кукушки, этой птицы без роду без племени, чьим именем является только ее крик. И, разумеется, примешиваются еще и шумы от всяких мелких насекомых, почти механически хлопающих крыльями: бабочка-капустница, меловка, с черными точками на крыльях, и маленькие, голубые аргусы, летающие над маргаритками в погоне за коричневатыми самками… Ах! Цвета, смешение запахов, трели, любовные пары, хорошо, все хорошо! Мы не в ладу с этим временем года, оно только дразнит нас.

— Я смажу бородавки! — говорит наш предводитель, которым оказывается Лео и который только что остановился у стебля чистотела, растущего в щели старой каменной ограды, испещренной трещинами.

Лео обламывает конец стебля, — откуда тотчас же начинают сочиться капли рыжего сока, — как я его этому учил, смачивает каплями несколько мест на пальцах, которые повсюду утыканы бородавками. Их у него полно. Часто эффективное, это народное средство, однако, не помогает тем, у кого они бывают «на нервной почве» — видимо, потому, что не устранена причина болезни.

Мы идем дальше. Но не рядом. Один отделен от другого расстоянием в десять метров. Теперь лес образует перед нами сплошную темную стену, предел солнечному царству на равнине. Ворона, годовалая без сомнения, — бесшумно вспархивает с пня, и чуть дальше на нее налетают три другие: заслуженная взбучка — она оказалась плохим наблюдателем и при нашем приближении не подняла тревогу. Мне известны иные особы, или уже виновные, или чувствующие себя таковыми!

• Предыдущая
• 45/47
• Следующая