Зеленый храм - Базен Эрве - Страница 18
- Предыдущая
- 18/47
- Следующая
— Поди-ка сюда, моя хорошая!
Я перекручиваю черенок и отделяю от ветки замечательное яблоко, оно теплого цвета и достойно быть представленным на выставке. Когда корзину вручат продавщице и она ее перевернет на прилавке, это яблоко будет тщеславно выставлено напоказ. И его не тронут; оно не умрет ни сырое, ни вареное. Ребенком Клер выбрала бы его, конечно, «президентом сушки», прикрепив ему ленту к черенку…
А вот и она, Клер, она спускается из своей мастерской; она бежит в тапочках, в волосах запутались небольшие обрезки бумаги. Ее не было с субботы до вторника, вернулась она надутая, словно поспорила с теткой, или с кем-нибудь другим, или сама с собой, в такие минуты — она вся на нервах, она привязана к телефону, который, я сам слышал, звонил два раза. Она идет, подбивает ногой яблоко, подбрасывает его, как мяч, и кричит:
— Стоп! Остановись на несколько минут. Эксперт представил свой отчет. Отрицательный.
Прежде всего он отметил, что суд не располагает необходимым для серьезной экспертизы свидетельством, потому что следовало принять во внимание поведение обвиняемого в прошлом, а оно нам неизвестно. Затем он сказал, что бредовые состояния обычно сопровождаются неизлечимым повышенным интересом к себе. Если подозревать в сумасшествии безобидного одиночку, бедного малого, достаточно кроткого, чтобы утверждать, что он никто, тогда надо заключить в тюрьму всех монахов. Остальное предоставляю тебе самому додумать… Метр Мийе добавил, что эксперт, будучи также хозяином дома для умалишенных, должен остерегаться совершить неблаговидный поступок, даже если речь идет о мадам Салуинэ, которой хотелось бы и отделаться от своего клиента, и вместе с тем иметь его все время под рукой.
— Короче, его отпускают?
— Нет! Но чтобы никто не кричал о заточении, его отправляют в краевой Дом призрения. Но директор, из-за разных там бумажных дел и денег, тоже артачится… Понятно? Вызови Мийе. Напомни статью двести семьдесят три. С чего бы им отказываться? Это всех бы устроило.
— А куда мы его денем, этого парня? У нас только две комнаты.
Выведенный из себя своей дочерью, самим собой, логикой вещей, господин Годьон опирается на палку — древко без знамени. Клер молчит, но с подчеркнутым вниманием смотрит на пристройку, которая теперь и впрямь ни для чего не нужна.
— В общем, — говорит она, — мы звоним, возвращаемся назад быстро все доделывать: сидрщик будет завтра.
Господина Мийе, без сомнения, уже заранее подготовили, поэтому ни его удивление, ни его одобрение не были слишком бурными.
— Мне нужно от вас письмо, — сказал он. И добавил: — Суд, возможно, и согласится. Но согласится ли он?
Он не добавил, что заинтересованное лицо может оказаться более благоразумным, чем мы. Мы снова спустились в сад. Покончили с делами уже очень поздно. Десять корзин яблок для еды расположилось теперь в погребе. Все остальное, не рассортированное, валявшееся на траве, мы собрали граблями, уложили в полдюжины мешков; получилось еще три плетеных корзины рябины и подобранных нами груш, валявшихся вот уже несколько дней возле одинокого деревца. Нет ничего лучше, чтобы укрепить тело, уверял мой дедушка.
Дед толок все вручную; он оставлял «отдыхать» компот полдня, а потом наполнял клеть, затем приводил в действие коловорот и винт ползунка; и желтая жидкость в течение нескольких часов лилась в рожок тяжелого пресса, некогда поставленного в пристройке. Все пробовали, нюхали, смаковали сок, прилипавший к пальцам — так он был сладок, ударявший в нос — таков был букет. К нему добавляли иногда очень немного дождевой воды, собранной под водостоком.
Пресс был сломан, сожжен во время войны, старые бочки рассохлись, они были разобраны доска за доской, и обручи с них сняты. Пристройка, не освещенная электрическим светом, превратилась в прачечную, где красовался чан с мокрым бельем; потом его упразднили, так как на кухне поставили машину, сараем снова перестали пользоваться, он превратился в убежище для полольщика, пережидающего ливень, в тайник для Леонара. Клер, не знающая усталости, после обеда заперлась там. Я не слышал, когда она поднялась к себе. Когда я утром пришел взглянуть на нее, я увидел, что комната чиста, как ладонь, а Клер стоит возле кровати-люльки, вытащенной из сарая, где она пылилась с тех пор, как гостевая комната превратилась в мастерскую.
Она спокойно сказала мне:
— Ну как, поехали?
Приготовление сидра нельзя откладывать. Сегодня это что-то ужасное. Передвижной пресс приезжает только раз в году, и тот, кто его прозевал, может выбросить свой урожай на помойку. В семь утра я видел, как проследовала эта машина, угрюмо покашливая, позванивая своими железками. Она устроилась на обычном месте в углу кладбища, куда можно подойти с тачками, свалить пустые бочки, которые перестают дребезжать после того, как их наполнят до краев и, подталкивая двумя парами рук, покатят — ну, взялись! — к наклонному настилу, а потом погрузят по пяти штук в ряду на тележки. Все происходит очень быстро. Когда мы являемся к восьми часам с мешками, из которых три ехали на крыше, а три других в багажнике, уже выстроились в ряд толстые коричневатые подушки: пакеты с прессованными выжимками, сохраняющие начальную форму при распаковке.
Поднимаются руки, приветствующие нас. Что за этим кроется? Мне кажется, на нас смотрят слишком пристально. Но Жюлен, хозяин «Берте», и трое его сыновей, орудуя лопатами, загружают моечный бак коричными — их целая тонна; по крайней мере, тридцать человек, что-то крича, присутствуют при этом действе, их голоса тонут в грохоте машины, шуме мотора, скрежете каких-то трубок, треске тракторов, привозящих все новые партии яблок. Цепь машины опускается, поднимается, смоченная грязной водой; приводит в действие дробилку, откуда падает на раму белая мякоть. Сидрщик, голый по пояс, — а зимой он становится винокуром и разъезжает с перегонным кубом, — сгибает вчетверо покрышку и кладет другую раму — и так попеременно. На плечо мне ложится чья-то рука:
— Это правда? Вы забираете его?
Яблони Рателя круглые, побелены известкой и образуют шахматное поле. Его красный «массей-фергюссон» с длинным прицепом содрогается у меня за спиной. Все здесь узнается слишком быстро, даже когда еще ничего неизвестно наверняка: адвокат болтает, коллега записывает, и это передается по цепочке. Достаточно уклончивого жеста, сопровождающего короткую фразу, а она может толковаться на множество ладов.
— Меня об этом просили.
Я жду. Клер окружили сыновья хозяина «Берте», но она почти не обращает на них внимания. Цепь остановилась, сейчас должен опуститься пресс. Коричные отдают свой мутный сок, из которого не получится шипучего вина, скорее — пикет, а при переливании из одной бочки в другую образуется осадок. Насос высасывает его, отбрасывает к фильтру, потом оттуда сок идет к рукаву, из которого выливается в бочку. Нежный яблочный запах наполняет воздух, перебарывает затхлый дух колесной смазки, отработанного газа. На меня бросают быстрые, острые взгляды. Кого в чем подозревают? Мое законное ручательство, мое духовное ручательство стали притчей во языцех; меня окружил, ореол поруки, а у меня достаточно седых волос, чтобы относиться с иронией и с беспокойством к своему собственному решению, о чем никто и не подозревает.
— Надо признать, — говорит Ратель, — что с беднягой довольно плохо обращались.
Кивнем в знак согласия головой. Я искупаю грехи кантона, так-то. Пресс заканчивает свою работу. Машина останавливается; сидрщик вынимает новые пластины мякоти, коричневатой, с маленькими точками блестящей кожуры, с треснувшими зернами. Клер, примерно скромная, что не может не восхищать, заходит впереди меня, — мы стоим у наших мешков, — развязывает один из них, уверенная, что сыновья из «Берте» кинутся помогать ей и дадут возможность оценить себя, схватив мешок одной рукой. Машина сейчас снова начнет работать: пять минут уйдет на то, чтобы получился целый гектолитр; тариф — одиннадцать сантимов за литр.
- Предыдущая
- 18/47
- Следующая
