Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария - Страница 11

• Предыдущая
• 11/106
• Следующая

– И все-таки я должен тебя осмотреть.

– Пожалуйста, сделайте одолжение. Есть сигареты, доктор?

– Вот, бери.

Равик приступил к осмотру.

– Знаете, чего я никак не пойму? – сказала Леони, наблюдая за действиями Равика.

– Чего?

– Как после всех этих дел у вас еще хватает охоты спать с женщиной?

– Этого я и сам не понимаю. У тебя все в порядке. Кто следующий?

– Марта.

Вошла Марта, бледная, изящная блондинка. У нее было лицо ангела с картины Боттичелли, но изъяснялась она на жаргоне улицы Блондель.

– Я совсем здорова, доктор.

– Отлично, сейчас посмотрим.

– Но я, ей-богу, здорова.

– Тем лучше.

Внезапно в комнате появилась Роланда и взглянула на Марту. Та больше ничего не сказала, но с беспокойством покосилась на Равика. Он внимательно осматривал ее.

– Да ведь ничего нет, доктор. Вы же знаете, как я осторожна.

Равик промолчал. Марта, запинаясь, продолжала лопотать что-то невнятное. Равик закончил осмотр.

– Ты больна, Марта, – сказал он.

– Что? – вскрикнула она. – Не может этого быть! Неправда это!

– Это правда.

Она посмотрела на него и внезапно разразилась потоком брани:

– Вот сволочь! Вот сволочь проклятая! Я сразу ему не поверила… Гадина холеная! Я, мол, студент, я здоров… кому, мол, как не мне, знать… учится на медицинском… Кобель паршивый!

– А ты куда смотрела?

– Да смотрела я… Но все случилось так быстро, а он заладил свое – студент да студент…

Равик кивнул. Старая история. Студент-медик заболел триппером и занялся самолечением. Через две недели, не показавшись врачу, решил, что выздоровел.

– Сколько это продлится, доктор?

– Шесть недель.

Равик знал – лечение продлится дольше.

– Шесть недель?

Полтора месяца без заработка. А там, быть может, и больница.

– Меня отправят в больницу?

– Посмотрим. Возможно, потом будем лечить тебя на дому… если ты обещаешь…

– Все обещаю! Только не в больницу!

– Лечь в больницу все же придется. Иначе нельзя.

Марта не отрывала глаз от Равика. Все проститутки как огня боялись больницы, где их держали под строжайшим надзором. Но иного выхода не было. Находясь дома, они, чтобы хоть немного заработать, через несколько дней, вопреки всем обещаниям, тайком выходили на улицу, охотились за мужчинами и заражали их.

– Все расходы оплатит мадам, – сказал Равик.

– А я! Я-то! Шесть недель без заработка. Я только что купила в рассрочку черно-бурую лису. Пропущу срок очередного взноса, и все пропало.

Она расплакалась.

– Пойдем, Марта, – сказала Роланда.

– Вы не возьмете меня обратно! Я знаю! – заголосила Марта. – Потом… потом вы не возьмете меня обратно!.. Никогда, ни за что!.. Значит, на улицу… И все… и все… из-за этого… гладкого кобеля…

– Мы возьмем тебя обратно. Ты приносишь хороший доход. Мужчины тебя любят.

– Правда? – Марта взглянула на нее.

– Конечно. А теперь пойдем.

Марта и Роланда вышли. Равик смотрел им вслед. Марту обратно не возьмут. Мадам слишком осторожна. Следующий этап в жизни Марты, вероятно, какой-нибудь дешевый публичный дом на улице Блондель. А потом просто улица. Потом кокаин, снова больница, торговля цветами или сигаретами. Или, если повезет, – сутенер, который будет ее избивать, оберет до нитки, пока, наконец, не вышвырнет вон.

Столовая отеля «Энтернасьональ» находилась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомба». Днем сквозь плиты толстого стекла, которыми была вымощена часть двора, сюда просачивался тусклый свет. Столовая была одновременно курительной, гостиной, холлом, залом собраний и спасительным убежищем для беспаспортных эмигрантов: в случае полицейской облавы они могли улизнуть отсюда во двор, со двора – в гараж, а из гаража – на соседнюю улицу.

Равик и швейцар ночного бара «Шехерезада» Борис Морозов сидели в том углу «катакомбы», который хозяйка именовала «Пальмовым залом»:

здесь в кадке из майолики, стоявшей на тонконогом столике, коротала свой век чахлая пальма. Морозов жил в Париже уже пятнадцать лет. Он был одним из тех немногих русских эмигрантов, которые не выдавали себя за гвардейских офицеров и не кичились дворянским происхождением.

Они играли в шахматы. «Катакомба» была пуста. Только за одним столиком сидели несколько человек; они пили и громко разговаривали, то и дело провозглашая тосты.

Морозов с досадой посмотрел на них.

– Можешь ты мне объяснить, Равик, почему именно сегодня здесь стоит такой галдеж? Почему эти эмигранты не идут спать?

Равик рассмеялся.

– Какое мне до них дело? Это фашистская секция отеля.

– Испания? Там ты ведь тоже был.

– Да, но не на их стороне. К тому же как врач. А это испанские монархисты. Самые что ни на есть махровые фашисты. Жалкие остатки этого сброда, все другие давным-давно вернулись домой. А эти все никак не решатся. Франко, видите ли, для них слишком груб. Что до мавров, истреблявших испанцев, то против них они, разумеется, ничего не имеют.

Морозов расставлял фигуры.

– Похоже, они отмечают зверскую бомбежку Герники. Или победу итальянских и немецких пулеметов над испанскими горняками и крестьянами. Ни разу еще не видел тут этих типов.

– Они здесь уже несколько лет. Ты их не видишь потому, что не столуешься здесь.

– А ты?

– Тоже нет.

Морозов ухмыльнулся.

– Ладно, – сказал он, – опустим мой следующий вопрос и твой следующий ответ, который наверняка будет оскорбительным. По мне, так пусть они хоть родились тут. Только бы говорили потише. Вот… добрый старый ферзевый гамбит.

Равик сделал ход пешкой. Они быстро разыграли дебют. Потом Морозов задумался.

– Есть тут вариант Алехина…

Один из испанцев подошел к столику. У него были узко поставленные глаза. Морозов с недовольством разглядывал его. Испанец едва держался на ногах.

– Господа, – учтиво сказал он. – Полковник Гомес просит вас выпить с ним бокал вина.

– Сударь, – ответил Морозов с той же учтивостью. – Мы играем партию чемпионата на первенство семнадцатого округа города Парижа. Благодарим покорно, но присоединиться к вам не можем.

Испанец и бровью не повел. Он обратился к Равику с такой церемонностью, словно находился при дворе Филиппа II.

– Не так давно вы оказали любезность полковнику Гомесу. Поэтому накануне своего отъезда он хотел бы выпить с вами бокал вина.

– Мой партнер, – ответил Равик не менее церемонно, – уже объяснил вам, что мы должны доиграть эту партию. Поблагодарите полковника Гомеса. Я весьма сожалею.

Испанец поклонился и направился к своему столику. Морозов усмехнулся.

– Совсем как русские в первые годы эмиграции. Цепляются за свои титулы и манеры, как за спасательный круг. Какую любезность ты оказал этому готтентоту?

– Прописал слабительное. Латинские народы весьма дорожат исправным пищеварением.

– Неплохо. – Морозов сощурился. – Стародавняя слабость демократов. Фашист в той же ситуации прописал бы демократу мышьяк.

Испанец вернулся.

– Старший лейтенант Наварро, – представился он с тяжеловесной серьезностью человека, который много выпил, но не сознает этого. – Адъютант полковника Гомеса. Сегодня ночью полковник покидает Париж. Он отправляется в Испанию, чтобы присоединиться к доблестной армии генералиссимуса Франко. Поэтому он желал бы осушить с ва – ми бокал за свободу Испании и в честь испанской армии.

– Старший лейтенант Наварро, – лаконично ответил Равик. – Я не испанец.

– Мы это знаем, вы немец. – На лице Наварро мелькнула тень заговорщической улыбки. – Именно этим и объясняется желание полковника выпить с вами. Германия и Испания – друзья.

Равик взглянул на своего партнера. Какая ирония судьбы! Уголки рта у Морозова дрогнули.

– Старший лейтенант Наварро, – сказал он. – Сожалею, но вынужден настоять на том, чтобы доиграть партию с доктором Равиком. О результате игры сегодня же необходимо сообщить по телеграфу в Нью-Йорк и Калькутту.

• Предыдущая
• 11/106
• Следующая