Три товарища - Ремарк Эрих Мария - Страница 70

• Предыдущая
• 70/96
• Следующая

— Завтра, — сказал он.

На секунду мне показалось, что почва уходит у меня из-под ног. Воздух был как вата и липнул к легким. Потом это ощущение прошло, и я спросил, насколько мог спокойно, каким-то далеким голосом, словно спрашивал кто-то другой: — Разве ее состояние так резко ухудшилось?

Жаффе решительно покачал головой и встал.

— Если бы оно резко ухудшилось, она вообще не смогла бы поехать, — заявил он хмуро. — Просто ей лучше уехать. В такую погоду она всё время в опасности. Всякие простуды и тому подобное…

Он взял несколько писем со стола.

— Я уже всё подготовил. Вам остается только выехать. Главного врача санатория я знал еще в бытность мою студентом. Очень дельный человек. Я подробно сообщил ему обо всем.

Жаффе дал мне письма. Я взял их, но не спрятал в карман. Он посмотрел на меня, встал и положил мне руку на плечо. Его рука была легка, как крыло птицы, я почти не ощущал ее.

— Тяжело, — сказал он тихим, изменившимся голосом. — Знаю… Поэтому я и оттягивал отъезд, пока было возможно.

— Не тяжело… — возразил я.

Он махнул рукой:

— Оставьте, пожалуйста…

— Нет, — сказал я, — не в этом смысле… Я хотел бы знать только одно: она вернется?

Жаффе ответил не сразу. Его темные узкие глаза блестели в мутном желтоватом свете.

— Зачем вам это знать сейчас? — спросил он наконец.

— Потому что если не вернется, так лучше пусть не едет, — сказал я.

Он быстро взглянул на меня:

— Что это вы такое говорите?

— Тогда будет лучше, чтобы она осталась.

Он посмотрел на меня.

— А понимаете ли вы, к чему это неминуемо приведет? — спросил он тихо и резко.

— Да, — сказал я. — Это приведет к тому, что она умрет, но не в одиночестве. А что это значит, я тоже знаю.

Жаффе поднял плечи, словно его знобило. Потом он медленно подошел к окну и постоял возле него, глядя на дождь. Когда он повернулся ко мне, лицо его было как маска.

— Сколько вам лет? — спросил он. — Тридцать, — ответил я, не понимая, чего он хочет.

— Тридцать, — повторил он странным тоном, будто разговаривал сам с собой и не понимал меня. — Тридцать, боже мой! — Он подошел к письменному столу и остановился. Рядом с огромным и блестящим столом он казался маленьким и как бы отсутствующим. — Мне скоро шестьдесят, — сказал он, не глядя на меня, — но я бы так не мог. Я испробовал бы всё снова и снова, даже если бы знал точно, что это бесцельно.

Я молчал. Жаффе застыл на месте. Казалось, он забыл обо всем, что происходит вокруг. Потом он словно очнулся и маска сошла с его лица. Он улыбнулся:

— Я определенно считаю, что в горах она хорошо перенесет зиму.

— Только зиму? — спросил я.

— Надеюсь, весной она сможет снова спуститься вниз.

— Надеяться… — сказал я. — Что значит надеяться?

— Всё вам скажи! — ответил Жаффе. — Всегда и всё. Я не могу сказать теперь больше. Мало ли что может быть. Посмотрим, как она будет себя чувствовать наверху. Но я твердо надеюсь, что весной она сможет вернуться.

— Твердо?

— Да. — Он обошел стол и так сильно ударил нотой по выдвинутому ящику, что зазвенели стаканы. — Черт возьми, поймите же, дорогой, мне и самому тяжело, что она должна уехать! — пробормотал он.

Вошла сестра. Знаком Жаффе предложил ей удалиться. Но она осталась на месте, коренастая, неуклюжая, с лицом бульдога под копной седых волос.

— Потом! — буркнул Жаффе. — Зайдите потом!

Сестра раздраженно повернулась и направилась к двери. Выходя, она нажала на кнопку выключателя. Комната наполнилась вдруг серовато-молочным светом. Лицо Жаффе стало землистым.

— Старая ведьма! — сказал он. — Вот уж двадцать лет, как я собираюсь ее выставить. Но очень хорошо работает. — Затем он повернулся ко мне. — Итак?

— Мы уедем сегодня вечером, — сказал я.

— Сегодня?

— Да. Уж если надо, то лучше сегодня, чем завтра. Я отвезу ее. Смогу отлучиться на несколько дней.

Он кивнул и пожал мне руку. Я ушел. Путь до двери показался мне очень долгим.

На улице я остановился и заметил, что всё еще держу письма в руке. Дождь барабанил по конвертам. Я вытер их и сунул в боковой карман. Потом посмотрел вокруг. К дому подкатил автобус. Он был переполнен, и из него высыпала толпа пассажиров. Несколько девушек в черных блестящих дождевиках шутили с кондуктором. Он был молод, белые зубы ярко выделялись на смуглом лице. "Ведь так нельзя, — подумал я, — это невозможно! Столько жизни вокруг, а Пат должна умереть!"

Кондуктор дал звонок, и автобус тронулся. Из-под колес взметнулись снопы брызг и обрушились на тротуар. Я пошел дальше. Надо было предупредить Кестера и достать билеты.

К двенадцати часам дня я пришел домой и успел сделать всё, отправил даже телеграмму в санаторий.

— Пат, — сказал я, еще стоя в дверях, — ты успеешь уложить вещи до вечера?

— Я должна уехать?

— Да, — сказал я, — да, Пат.

— Одна?

— Нет. Мы поедем вместе. Я отвезу тебя.

Ее лицо слегка порозовело.

— Когда же я должна быть готова? — спросила она.

— Поезд уходит в десять вечера.

— А теперь ты опять уйдешь?

— Нет. Останусь с тобой до отъезда.

Она глубоко вздохнула.

— Тогда всё просто, Робби, — сказала она. — Начнем сразу?

— У нас еще есть время.

— Я хочу начать сейчас. Тогда всё скоро будет готово.

— Хорошо.

За полчаса я упаковал несколько вещей, которые хотел взять с собой. Потом я зашел к фрау Залевски и сообщил ей о нашем отъезде. Я договорился, что с первого ноября или даже раньше она может сдать комнату Пат. Хозяйка собралась было завести долгий разговор, но я тут же вышел из комнаты.

Пат стояла на коленях перед чемоданом-гардеробом, вокруг висели ее платья, на кровати лежало белье. Она укладывала обувь. Я вспомнил, что точно так же она стояла на коленях, когда въехала в эту комнату и распаковывала свои вещи, и мне казалось, что это было бесконечно давно и будто только вчера.

Она взглянула на меня.

— Возьмешь с собой серебряное платье? — спросил я.

Она кивнула.

— Робби, а что делать с остальными вещами? С мебелью?

— Я уже говорил с фрау Залевски. Возьму к себе в комнату сколько смогу. Остальное сдадим на хранение. Когда вернешься, — заберем всё.

— Когда я вернусь… — сказала она.

— Ну да, весной, когда ты приедешь вся коричневая от солнца.

Я помог ей уложить чемоданы, и к вечеру, когда стемнело, всё было готово. Было очень странно: мебель стояла на прежних местах, только шкафы и ящики опустели, и всё-таки комната показалась мне вдруг голой и печальной. Пат уселась на кровать. Она выглядела усталой.

— Зажечь свет? — спросил я.

Она покачала головой:

— Подожди еще немного.

Я сел возле нее:

— Хочешь сигарету?

— Нет, Робби. Просто посидим так немного.

Я встал и подошел к окну. Фонари беспокойно горели под дождем. В деревьях буйно гулял ветер. Внизу медленно прошла Роза. Ее высокие сапожки сверкали. Она держала под мышкой пакет и направлялась в «Интернациональ». Вероятно, это были нитки и спицы, — она постоянно вязала для своей малышки шерстяные вещи. За ней проследовали Фрицци и Марион, обе в новых белых, плотно облегающих фигуру дождевиках, а немного спустя за ними прошлепала старенькая Мими, обтрепанная и усталая.

Я обернулся. Было уже так темно, что я не мог разглядеть Пат. Я только слышал ее дыхание. За деревьями кладбища медленно и тускло начали карабкаться вверх огни световых реклам. Светящееся название знаменитых сигарет протянулось над крышами, как пестрая орденская лента, запенились синие и зеленые круги фирмы вин и ликеров, вспыхнули яркие контуры рекламы бельевого магазина. Огни отбрасывали матовое рассеянное сияние, ложившееся на стены и потолок, и скользили во всех направлениях, и комната показалась мне вдруг маленьким водолазным колоколом, затерянным на дне моря. Дождевые волны шумели вокруг него; а сверху, сквозь толщу воды, едва проникал слабый отблеск далекого мира.

• Предыдущая
• 70/96
• Следующая