Другой - Трайон Томас - Страница 3
- Предыдущая
- 3/61
- Следующая
Вы слышали про колодец? Темное и таинственное место, где случилось несчастье — одно из многих несчастий, точнее сказать. Повешение. Нет, я не в том смысле — хотя, пожалуй, это было еще ужаснее. Попробуйте вообразить жуткий скрежет ворота, когда цепь начала разматываться, как вертится ржавое колесо, опуская груз вниз, вниз в темноту. Крики о помощи, ужасные, страшные, неистовые крики ярости, ужаса... Нет, я же сказал, это был не тот вид повешения, не настоящая казнь, — хотя, конечно, можно назвать это в каком-то смысле казнью, по крайней мере, задумана была казнь кошки. Холланд не любил кошек. Ненавидел, точнее говоря. Да, кошка — разве я не говорил вам? У нее было странное имя, по-гавайски оно означало Трудность. Любимая Трудность одной старушки. Холланд обмотал цепь вокруг ее горла — чтобы не подняла шум, перетащил Трудность через дорогу и подвесил на крюке колодца. Назло. Но трудность была в том — простите за каламбур, — что заодно он повесил себя самого. Бедный Холланд.
Нильс, его брат (он играл в индейцев возле насоса), увидел все это, услышал мяуканье — мяу! мя-а-ау! — и прибежал на помощь.
Ужасная сцена, можете себе представить: кошка царапается, шипит; Холланд дергается как черт, кричит на пару с кошкой, а тело его при этом переваливается через край сруба, животное вместе с ним — мяу! мя-а-ау! — и кое-кто уже вообразил, что Холланд... но нет, сказал он себе, нет, он только ранен. «Помогите! Кто-нибудь помогите! Он ранен! Холланд ранен! Помогите!» Ясно ведь, что еще было время, колодец-то сухой; кошка, жалкая тварь, была мертва, мертвее не бывает, все кончено. Но Холланд — ободранный там и сям, хорош же он был, думаю, неделю страдал, понял, что такое вешать кошек над колодцем. («Ты страдаешь, Холланд? Больно тебе?» — «Конечно, больно, а как ты думаешь!») Но приключения, сказал он, будут продолжаться. Довольно забавные. А в знак честно исполненного долга... Что? Подарок тебе, осел! Видишь, это дар. Дар Холланда; нет, не так: дары, а не дар... И бойся данайцев... самый подходящий к случаю афоризм.
Кошку жалко.
Вы ведь не помните ферму Перри, нет? Говорят, ее больше нет. Ничего нет. Колодец заполнился водой и зарос сорняками, но вода в колодце соленая, как слезы. Постройки — большой амбар с яблочным погребом внизу, ледник, весовая, каретный сарай, хлебные закрома, пресс для сидра — все это исчезло. Печальная картина, говорят мне, я бы не узнал ферму сегодня. Лютеране купили ее, дом временно использовали под церковь, но потом и его сломали, а вместо него выстроили новый, больше прежнего. И на крыше телевизионная антенна. Болота осушены, по лугам пролегли шоссе, и там, где мы вброд переходили ручьи, ныне раскинулись улицы — фонари, тротуары отгорожены цепью от проезжей части, у каждого дома гараж на две машины. От прежнего не осталось ничего.
Это был древний дом, лет двести или более, выстроенный на изогнутой полоске земли, спускавшейся от Вэлли-Хилл Роуд вниз, к речной бухте. Когда-то, в давние дни, тут была процветающая ферма — дедушка Перри и его отец, владевший фермой до него, оба получили прозвище Луковые Короли. Сам я этого не помню, но могу вообразить, как скрипели по гравию дорог повозки на тонких высоких колесах, как капитаны-янки вели суда вверх по реке, чтобы загрузиться луком — обычным полевым луком, тоннами, в мешках из золотистой рогожки, — драгоценный груз для экзотических портов Карибского моря: Ямайка, и Тринидад, и Мартиника. Не было никого состоятельнее Перри в Пиквот Лэндинг.
Пиквот Лэндинг — уверен, вам не нужно описывать его, — обычный городишко на берегу реки, в Коннектикуте, — маленький, без претензий, почтенный. Тенистые купы роскошных вязов (тогда еще не пораженных датской болезнью), бескрайние тучные нивы — раззолоченные июнем, выжженные сентябрем, дома из досок или кирпича, редко оштукатуренные, иногда — из бревен. Дом Перри — крепкий, большой, беспорядочной постройки. Белые когда-то доски обшивки посерели, краска облезла на зеленых ставнях, обрамляющих высокие окна, заплаканные мутные стекла, покрытые паутиной желоба забиты последними листьями октября. Удобный дом: веранда, портик с колоннами, почти в каждой комнате с высоким потолком — камин, везде кружевные портьеры, даже кровати с балдахинами. На втором этаже пятна сырости на потолке.
Амбар тоже почтенного возраста, дряхлый, поросший лишайником и плесенью, стоял на пологом холме возле дороги, ведущей к леднику. На коньке крыши — голубятня, купол с четырьмя окнами, самая высокая точка обзора в окрестностях. На пике, увенчивающем коническую крышу голубятни, флюгер — сокол-сапсан, эмблема Перри, — зорко оглядывал местность.
Со смертью дедушки Перри — сразу после первой мировой войны — ферма практически перестала быть фермой. Кроме наемного работника, старого Лино Анже-лини, не осталось ни одной пары рабочих рук, скот продали, плуги и бороны проржавели насквозь. И Вининг, и его младший брат Джордж не возлагали надежд ни на лук, ни на хлебопашество. Земля пребывала в запустении, ферма умирала, а Вининг каждое утро покидал семью — жену, мальчиков, Холланда и Нильса, Торри, его дочь, — и на своем «Рео» отправлялся в Хартфорд, где у него была процветающая страховая контора. Дом Перри стал к тому времени родным для самой тихой и целеустремленной, самой надежной опоры семьи — Ады Ведриной; когда подросли дети и с ними выросли их запросы, она закрыла собственный дом в Балтиморе и переехала в Пиквот Лэндинг, освободив свою дочь, жену Вининга, от всех хлопот по хозяйству. Джордж уехал в Чикаго, и в 1934 году — год смерти Вининга Перри — весь дом пропитался духом бегства; ледник стал пустой раковиной, амбар под домом тоже опустел, на конюшне лишь пара лошадей, в курятнике одинокий петушок тосковал среди десятка несушек, инструменты без применения висели в кладовке мистера Анжелини, и лишь пресс для сидра оставался на ходу, выжимая по осени сок из фруктов, слишком побитых для того, чтобы продать их или съесть самим.
Возможно, вы читали о несчастном случае в ту холодную ноябрьскую субботу — Вининг Перри, отец двенадцатилетних Холланда и Нильса, встретил свою смерть, когда таскал тяжелые корзины в подпол амбара, в яблочный погреб, на зимнее хранение. Согласитесь — ужасная трагедия. Восемь месяцев спустя после похорон Вининга игры в погребе были все еще под запретом. Но пришел июнь, кончились занятия в школе, с дисциплиной покончено, история и география задолго до дня летнего солнцестояния заброшены, в саду и в поле пора бурного созревания, и в послеполуденный час так приятно было пробраться в яблочный погреб вопреки всем запретам. Как холодно, и темно, и тихо там было! Какими тайнами веяло! В погребе в любое время года сохранялось странное очарование — оно прямо-таки чувствовалось в воздухе, и не только потому, что Смерть показала здесь свое лицо.
- Предыдущая
- 3/61
- Следующая
