Небесные жены луговых мари - Осокин Денис - Страница 36

очень ошаляк хорошо поет — на весь шурабаш слышно. кроме наших марийских песен — татарские и русские знает. и пригласили ее на конкурс в морки — выступать в клубе. ошаляк в морки съездила — приехала счастливая. сказала дома что были важные люди — хорошие — ее хвалили — и пригласили учиться в краснококшайск. они говорят что в казани и в москве петь буду.. — смеялась ошаляк. это ведь для всего шурабаша праздник — все с ошаляк ласково здороваются — а родители ее собирают в город. а саму ошаляк один локтызо любил — а локтызо это который людей портит. ошаляк уехала в морки — а оттуда в город. а локтызо на кладбище пошел и поднял покойника. нехороший был этот мертвый. локтызо его по следу ошаляк пустил — умел как-то. в краснококшайске ошаляк в общежитии жила. марийский композитор один в нее влюбился. ошаляк днем под его музыку под рояль поет — а вечером под ним стонет. радуется очень. замуж готовится. завивает волосы. мертвый обочинами долго в краснококшайск шел — дошел ведь. но в самом городе первым милиционером же был остановлен. слава богу милиционер оказался мари — сам из семьи куярского сильного мужана — сразу понял с кем имеет дело — развернул покойника. когда через месяц родители ошаляк приехали в город на свадьбу — новости шурабашские привезли — ошаляк услышала между прочим что локтызо тот умер — вниз головой по пояс воткнутым в землю недалеко от кладбища нашли. но она ведь ничего не знала — не ждала беды. поэтому на известие то кивнула — и сразу забыла. ей ведь было о чем говорить — о чем думать. мало того что жена — горожанка — артистка — еще и новая радость: перед самой их свадьбой краснококшайск стал называться по-марийски йошкар-олой.

через пумарь из уржума или в уржум когда еду — только об ошаняй и думаю. она лет семь уже в сернуре замужем. а я в уржуме десять лет живу. а пумарь — это наша родина. как раз между сернуром и уржумом. хорошо хоть не на самом тракте. с главной дороги перелесок только вдали виден. за ним пумарь. разное-разное у нас с ошаняй в пумари было — столько ласкового всего. не женились — разъехались — бог с ним. но теперь одно только в голову лезет — единственное про пумарь — это то что на известняк ее первый раз положил — на голый камень. нетрезвый неловкий был — боялся в темноте убиться — осень такая хмурая была — ни луны ни звезд. все куда-то вел ее вел за ладошку. потом всё уже — ноги землю перестали узнавать. а вокруг вроде глиняных круч и канав полно. пришли ошаняй.. — сказал ей — и опустил на землю. ничего под нее даже не подложил — кофту с себя не снял. не сразу и заметил что в кровь изодрал свои коленки — что на корявых известняках лежим — покрытых битой крошкой. а ошаняй легонькая как травянка-гвоздика — худая — обнимает меня за голову и спину. и ничего — молчит. встали — домой пошли. целовались еще дорогой. утром я это место нашел — сел и заплакал. гладил одной рукой известняк — другой рукой себя по лбу бил. с этого дня началась наша с ошаняй настоящая любовь. глубокая как глаза. ошаняй не жаловалась на обиженную спину — а колени мои вот жалела потом. но я не могу. не могу. я от жалости не дышу — ничего не слышу. я в пумарь редко езжу. мне пумарьские рощи не нужны. полотенца с пумарьских деревьев пусть скорее на землю свалятся. лучшее что есть у меня в жизни — эти серые камни ошаняй. ошаняй прости меня.

короткая нужа впадает в длинную рутку — петляющую сквозь заболоченный лес. в деревне нужа почти не осталось жителей. нет никого и вокруг. здесь у ошаняк умерла тетя. ошаняк с матерью приехали из килемар — из большого поселка. ехали на лошади и на лодках. хорошо что поздняя уже была весна — дороги высохли — реки растаяли — наполнились большой водой. плыли медленно через лес — весь как обвешанный погремушками — столько разного шума. ошаняк было четырнадцать лет когда тетю последний раз видела. сейчас ей тридцать. помнит тетя веселая была — ежа с белкой ела — говорила разное про мужа и детей — и ошаняк подмигивала., мать краснела — сестру ругала — и выпроваживала ошаняк куда-нибудь., но был у ошаняк с тетей от матери один секрет. тетин муж в лесу ходил — ошаняк как раз в нуже у них гостила. не последняя это их встреча еще была. тетя маленькая очень ростом — ошаняк уже выше ее на полголовы. дома сидели — ели рыбу. сильный дождь шел. ну что ты плоская какая ошаняк? — сокрушалась тетя. — когда из тебя все полезет? давай-ка раздевайся — я твою красоту двину — все с себя снимай. разделась ошаняк — и тетя догола разделась. принесла полотенце — сказала весело: вот с мужем им всегда вытираемся — у меня хороший муж. и всю себя полотенцем обтерла — с головы до ног — везде-везде провела — даже на пол легла чтоб удобнее было. а потом и ошаняк точно так же тем же полотенцем. там где груди должны быть у ошаняк — где желтые волосы — и бедра птичьи — и живот — докрасна до боли натерла. ошаняк чуть не расплакалась тогда. матери не говори.. — улыбнулась тетя. — теперь не долго ждать...

беременная кутанная ошвика на своем дворе собирает маленькую травку мерангпылыш — заячью кислицу. она и не кислая уже — так себе остатки. какая тут кислица когда снег идет? — что-то он рано в этом году посыпался. наклоняется низко — с трудом — пальцы красные и ледяные. ошвику муж не любит. смотрит на нее в окно — и в дом не зовет. а ей бы самой сейчас где угодно быть — только не дома. не нужна ей кислица — а рвет. вместе со снегом в рот заталкивает. никто не видит их — и не увидит — кому чего надо на чужом дворе? вот-вот и зима начнется. только два суксо за ними следят. суксо — это кто-то навроде ангела. нарынче суксо и олача-вулача суксо — желтый ангел и пестрый. следят-следят — а сделать ничего не могут. глаза у них то голубые то синие. и лица сморщились потемнели — как прошлогодние картофелины.

во время зимних гуляний-радостей — во время шорык-йола — когда из дома в дом веселые пьяные переодетые ходили — ошпалче из нур-кугунура ничего не сказав родителям поехала в больницу в параньгу. где болит? — спросил доктор. ошпалче так смутилась — в сторону смотрит и как густера молчит. доктор поднял глаза на сестру. кушто коршта? — спросила она по-марийски. ошпалче сидит на стуле красная-красная — светлые волосы аккуратно на голове лежат — и веснушки и родинки покраснели — очень жалко ее. ýдырем, кушто коршта? — где болит девочка? — спрашивают ее снова. ничего от нее не добились. доктор хотел ошпалче послушать — а она от него отпрыгнула. ну иди красавица домой.. — сказали ей в конце концов. — завтра приходи — только уже не бойся. ошпалче вышла. ну и народ у вас.. — сказал доктор и у сестры спрашивает: — она хоть откуда? сестра посмотрела в карточку: из нур-кугунура. — это где? — от параньги не очень далеко. — ну и народ у вас. вечером ошпалче вернулась домой. со стороны леса филин ухал. замерз наверно. — думала ошпалче. больше она не ездила в параньгу. через два года ее туда молодой муж привез — первого ребенка рожать. она сама его об этом попросила. а то ведь чаще дома рожают. тот самый доктор роды принимал. говорил на марийском очень хорошо. все слава богу благополучно было — родилась девчонка. перед выпиской только доктор ошпалче вспомнил. зашел к ней и говорит: ну ты зачем тогда приходила? я себя очень долго ругал что тебя отпустил. съездить потом хотел к тебе — да не съездил. придумывал даже чтоб веселее было — а может она влюблена в меня? очень я рад что ты живая-здоровая. говори давай. а если не скажешь — я тебя домой не выпущу. мужу скажу чтобы через месяц за вами приходил. — улыбается — сам и не русский — и не татарин — и не удмурт — непонятно кто. ошпалче как тогда покраснела: я в шорык-йол из ночного оврага скрип телеги слышала — и хруст лубяной — страшные голоса кричали: иди к доктору — а то умрешь. иди к доктору — а то умрешь. вот я и сходила. я тогда еще думала — наверное парни дурачатся — такой праздник ведь — да кто знает? ошпалче засмеялась. шмыгнула носом. кроватью скрипнула. выглядывает — в больничном большом халате. жаль что я к тебе не поехал — может это я бы на тебе женился.. — сказал доктор — ошпалче за локоть щипнул — нахмурился и вышел.