Собрание сочинений в десяти томах. Том 1 - Толстой Алексей Николаевич - Страница 40
- Предыдущая
- 40/136
- Следующая
Боже мой, боже мой, как медленно ехать! Когда была утрачена последняя надежда, кучер сказал:
— Вон и станция.
Аггей вскинулся. Кучер продолжал, тыкая кнутом в темноту:
— А вот и машина подходит, — как бы не опоздать.
Лошади помчались, тарантас кидало в стороны, Аггей стоял, держась за козлы, глядел на три приближающихся из темноты фонаря, и в немигающие его глаза бросало грязью и водой. Немного не доезжая станции, грузно упал коренник, пристяжные взвились, спутало сбрую. Аггей же принялся трясти кучера за плечи, повторяя:
— Что ты, что ты!
Потом, захватив чемодан, побежал, путаясь в длинном чапане, к подошедшему поезду и, когда ударил третий звонок, впрыгнул в вагон, тяжело дыша.
В вагоне было душно. Свеча, прикрытая шторой, едва освещала спавших на койках пассажиров и чьи-то мешавшие проходить огромные ноги, в шерстяных чулках.
Аггей, сняв мокрую одежду, бросил ее вместе с чемоданом в сетку и этим движеньем задел несносные ноги. Тогда зарычало наверху, ноги подобрались, и, кашляя, свесилась взлохмаченная голова.
— А вы поосторожнее, — сказала голова.
— Извините, — ответил Аггей, — я очень торопился, я едва добежал, представьте, какое счастье.
Наверху чиркнули спичкой, и можно было увидать, что у головы одутловатые щеки, бородка клином и посреди спутанных волос плешь, исцарапанная ногтями…
— Ну, что нового? — сказала голова, и, спустив ноги, сел на лавку человек в измятом пиджаке, довольно толстый и сонный. Человек вывернулся, зевая, и продолжал: — Спать не могу. Вы в Петербург едете? Попутчики значит… Кто вы такой?..
— Коровин, — ответил Аггей с готовностью: он уже любил этого человека, едущего в Петербург…
— Помещик?
— Да, у меня пять тысяч десятин.
— А я Синицын, — сказал человек, помолчав, — разночинец, по-вашему — хам.
— Что вы, что вы… Разве так можно…
— Так вы либерал?.. А вас жгли?..
— Нет. Еще ни разу. Господи, как поезд идет медленно.
Аггей откинулся на спинку койки, с тоскою слушая удары колес о рельсы и шум дождя…
— Вы в Петербург зачем едете? — спросил Синицын, закурив папиросу и смотря прямо в глаза, не мигая.
— Я — так… меня ждут, не по делу, а… почти…
— Понимаю, — сказал Синицын, усмехаясь, — насчет баб, — освежиться.
— Нет, что вы говорите… Я к моим знакомым еду.
— Предположим. Ну, а знаете, ваша физиомордия мне понравилась, я побегаю с вами по городу: без опытного человека нарветесь, знаете ли, на такого бабца…
— Вы напрасно думаете… Но Синицын перебил:
— К вам в имение тоже заверну как-нибудь.
— Пожалуйста, очень буду рад…
— Ну, рады не будете… Стойте, сейчас буфет. Идем пить водку…
И когда поезд остановился, сколько ни сопротивлялся Аггей, увлек его Синицын к буфету, заставил выпить водки с перцем и еще какой-то черной настойки и, захватив бутербродов и пирожков, притащил в вагон.
— Вы, конечно, считаете меня за последнюю собаку, — говорил Синицын. — Вполне вас понимаю. Шутка сказать, за пять лет я дня не имел, чтобы прожить спокойно… Весь вот так ходуном и хожу: пью и грублю своим меценатам. Я, знаете ли, живу по современной системе: найду мецената, отдою его до последней копейки и жду другого. Мысли безумные, поступки каторжные. Ницше меня погубил… Это вам понятно. Вы земляной человек, а я современная плесень, — ницшеанец.
Синицын самодовольно усмехнулся, посмотрел в глаза и добавил:
— Все-таки я — человек, а вы ерунда на постном масле.
— Чем вы занимаетесь? — поспешно спросил Аггей.
— Чем? Продавал резиновые изделия, потрошил животы в Кишиневе, потом сделался революционером: надоели дисциплина и нравственность. К тому же мне на людей наплевать. Теперь занимаюсь литературным маклачеством, сводничеством и мелким репортажем.
— Вы клевещете на себя.
Но Синицын, сильно подмигнув, завалился на койку, сказал: «До завтра» — и захрапел скоро на весь вагон.
Отогнув штору окна, Аггей увидел сырое утро и бегущие навстречу неясные поля.
«Что это, — думал Аггей, — все нерадостно», — и, поймав себя на невеселых мыслях, постарался поскорее уснуть…
Проснулся он поздно, когда солнце клонилось к закату, и долго лежал на спине. Потом пришел откуда-то Синицын; лицо у него было желтое и мрачное, а разговор сдержанный, как будто он стыдился вчерашних слов.
— Меня мучит одна мысль, — сказал Аггей, приняв спокойный вид, — мой лучший друг едет сейчас в Петербург, чтоб увидеться с одной дамой. Он ее любит; так вот мне хочется знать, обрадуется ли она его приезду…
— Несомненно, — сказал Синицын, — пусть смело едет…
— Вот как! Я потому вам говорю, что вы были откровенны со мной… Отношения у них престранные…
И Аггей, блаженно улыбаясь, стал рассказывать про Надю…
— Любопытно, — молвил, наконец, Синицын, — вашему другу весь свет бабьей юбкой закрыт; только я бы советовал ему посмотреть хорошенько, может получше сюжет найдется.
— Нет, — сказал Аггей, — мой друг не так смотрит… Не докончив, он стал брезгливо морщиться, откинувшись в глубину койки.
В вагоне темнело. Скоро мимо окон стали пролетать фонари, освещая на мгновение лицо соседа.
От Синицына пахло перегаром; он лез с разговорами, дымил папироской в глаза; Аггею казалось — случилось большое несчастье: нарушен тихий восторг, и чем дальше уносился поезд, чем больше уплывало станций и однообразных телеграфных столбов и за окном вытягивалось проволок, опускающихся, чтобы мерно опять вознестись до белых чашек, — тем глубже удалялся в неясное образ Нади.
Пересадки и новая ночь в купе, где, кроме Синицына, разговаривали еще двое пассажиров дорожными голосами, от которых тошнит и кружится голова, измучили непривычного к дороге Аггея, и наутро, когда он взглянул на тощие сосны и желтые будки среди ржавых болот, стало ясно, что незачем было ехать и нечего ждать впереди.
Петербург стал виден справа, огромный, окутанный мглою и копотью множества труб.
Быстро миновали кирпичные заводы, прудки с вербами, площадку, на которой унылый гимназист ждал дачного поезда, кладбище. Прогремели стыки и стрелки подъездных путей, и поезд въехал под холодный вокзал, где, заглядывая в окно, побежали вслед носильщики в белых фартуках.
Синицын посоветовал Аггею остановиться на Пушкинской и торопливо убежал, крикнув на ходу:
— Смотрите же, на Пушкинской!
Аггей, вслед за носильщиком, вышел на площадь, вдыхая влажный воздух петербургского утра.
Аггей надел серый костюм с большими клетками и сел на красный диванчик у стола; на захватанной скатерти только что отпищал самовар.
«Какой маленький самоварчик», — подумал Аггей и обернулся к окну.
Оттуда слышался стук ножей, голос старьевщика и удары палкой по ковру. В желтом колодце двора было много окон, на некоторых спущены шторы, из некоторых выглядывали лица с усами и без усов.
«Сколько окон», — подумал Аггей и поглядел налево.
На вешалке висели его пальто и шляпа; рожа нарисована была карандашом на обоях, и за дверью все время разговаривали, звенела посуда, и все звуки покрывал грохот едущих телег.
Аггей лег, положив руку под голову. От дороги все еще стучали рельсы в ушах, покачивая — тошнило. В номере пахло кислым. Глядя на потолок, Аггей подумал:
«Сколько здесь людей; все живут по-своему и хотят делать свое. Почему же именно я должен сказать: Надя, брось мужа и люби меня. Я такой же, как все».
Закрыв глаза, он представил большие соты, полные пчел, и себя внизу, в этой комнате с треснувшими обоями, маленьким червяком.
«Полежу здесь до завтра, — думал Аггей, — поеду домой. А дома темно, идет дождь, и дыра от пули в шкафу… Нет, нельзя туда ехать. Куда бы нибудь на светлую поляну попасть, где стена монастырская и зеленые купола. Поглядеть бы на них и на речку. Отдохнуть».
Аггей хотел задремать, но не смог. Бессильная вялость томила, а в глубине сердца точно посасывал червячок.
- Предыдущая
- 40/136
- Следующая
