О волшебной сказке - Толкин Джон Рональд Руэл - Страница 9

• Предыдущая
• 9/14
• Следующая

Эндрю Ланг запутался в этом вопросе. Он старался оправдать убийство Желтого Гнома Принцем Рикардор в одной из своих волшебных сказок. «Я не люблю жестокости, — говорит он. — …но это произошло в честном бою с мечом в руке , и гном, мир его праху, погиб в боевых доспехах». Не совсем ясно, почему «честный бой» менее жесток, чем «честное правосудие», или почему проткнуть гнома мечом справедливее, чем казнить жестких королей и злых мачех — от чего Ланг отказывается: он посылает преступников на отдых с достаточным пенсионом (чем он хвалится). Этакое милосердие, не испорченное правосудием. На самом деле его защита адресована не детям, а их родителям и наставникам, которым Ланг рекомендует свои сказки «Принц Пригио» и «Принц Рикардо» как весьма подходящие для воспитания. note 23 Именно родители и наставники определили волшебные сказки как Ювенилию, литературу для юношества. Вот вам небольшой пример фальсификации значения и результатов.

Если мы употребляем слово ребенок в хорошем смысле (слово это, конечно, имеет и плохой смысл), мы не должны допускать, чтобы это повергло нас в сентиментальное употребление слов взрослый или повзрослевший в плохом смысле (эти слова имеют и хороший смысл). Взросление необязательно связано с приобретением греховности, испорченности, хотя часто именно это и происходяит. Дети должны расти и взрослеть, а не становиться Питерами Пенами, и не терять невинность и любопытство, а совершать предназначенным им путь, по которому наверняка лучше прийти на место, чем странствовать в надежде, хотя мы должны странствовать в надежде, если хотим куда-то прийти. Это одна из тех вещей, которым может научит волшебная сказка (если можно сказать «научить» о том, что вовсе не является лекцией), что опасности, печали, мрак смерти могут наградить неопытного, неуклюжего, туповатого и эгоистичного юнца чувством собственного достоинства, а иногда даже мудростью.

Давайте не будем делить человечество на Элоев и Морлоков: милых деток — «эльфов», как их часто идиотически называли в XIX веке — с их волшебными сказками (аккуратно отредактированными и сокращенными) и мрачных Морлоков, обслуживающих свои механизмы. Если волшебные сказки вообще стоит читать, тогда они достойны того, чтобы их писали и читали взрослые. Конечно, они заложат в них и получат из них больше, чем дети. Тогда дети могут надеяться, что они найдут в волшебных сказках, как ветвфх искусства в целом те, которые подойдут им и окажутся по их мерке, и они могут надеяться тогда, что получат в них подходящее предисловие в поэзии, истории и науке. Потому что детям лучше читать что-либо, особенно волшебные сказки, которые окажутся выше их мерки, чем если бы они будут ниже. Их книги, как и одежда, должны быть навырост, и в любом случае, книги должны поощрять их к росту.

Итак, очень хорошо. Если взрослые читают волшебные сказки как естественную часть литературы — не играя в детей и не притворяясь, что они выбирают их для детей и не будучи так и не выросшими мальчишками — в чем тогда значение и функции этого сорта литературы? Это, как мне кажется, последний и самый важный вопрос. Я уженамекнул на некоторые из моих ответов. Прежде всего: если они написаны мастерски, с искусством, главное значение волшебных сказок будет тем же, которое, как произведения литературы, они делят с другими жанрами и формами. Но волшебные сказки предполагают также, в особенном виде или степени такие вещи, в которых дети, как правило, нуждаются меньше, чем те, кто старше. Большая их часть к сегодняшнему дню всеми обсуждена и рассмотрена, чтобы быть для кого-либо непонятной. Я рассмотрю их кратко и начну с Фантазии.

Человеческий ум способен создавать мысленные образы вещей, которых не существует в действительности. Способность представлять себе образы называется (или называлась) Воображением. Но еще недавно, в ненормальном технизированном языке, Воображение часто неверно связывалось с чем-то большим, чем простое создание образов, которое приписывалось к Фантазированию (сокращенной и обесцененной форме более старого слова Фантазия), таким образом делалась попытка ограничить, я бы сказал, неправильно приписать Воображению «силу придания идеальным образам внутренней правильности реальности».

Хотя, может быть, выглядит смешно, что столь несведущий человек отваживается иметь свое суждение по этому критическому вопросу, я рискну утверждать, что словесчное определение филологически несовершенно, а анализ неточен. Способность создавать мысленные оброазы — это один аспект, и ее следует совершенно правильно называть Воображением. Степень восприятия образа, быстрого схватывания его значения и контроль, которые необходимы для успешного выражения, могут варьироваться по живости и силе, но это различие в степени Воображения, а не различие между разными соратми потребностей. Воплощение выражения, которое обеспечивает (или будто бы обеспечивает) «внутреннюю правильность реальности"note 24 — это, конечно, совершенно другое понятие, или аспект, требующий другого названия: Искусство, действующее звено между Воображением и его конечным результатом, Со-Творением. Для моей настоящей цели мне требуется слово, которое могло бы охватить как Искусство Со-Творения, так и качество необычного и удивительного в Выражении, заимствованного у Образа; неотъемлемого качества волшебной сказки. Я предлагаю, тем не менее, приписать мне силу Хампти-Дампти — Шалтая-Болтая — и использовать для этого Фантазию: в том самом смысле, в соединении с его старым благородным использованием как эквивалента Воображения, видимом из «нереального» (т.е. непохожести на Первичный Мир), свободном от видимых «фактов», короче, фантастики. Таким образом, я не только знаю, но и уверен в этимологической и семантической связи фантазии с фантастикой: с образами вещей не только «не существующих в действительности», но которых невозмоно вовсе найти в нашем мире, или, по всеобщему убеждению, нельзя в нем найти. Но допуская это, я не соглашусь на пренебрежительный тон. То, что эти образы суть огбразы вещей не из настоящего мира (если это, конечно, возмоно), это добродетель, а не порок. Фантазия (в этом смысле), я думаю, не низшая, а высшая форма Искусства, наиболее, конечно, чистая и также (если она достигает совершенства) наиболее могущественная его форма.

Фантазия, конечно, имеет начальное преимущество: захватывающую необычность. Но это преимущество обернулось против нее, и внесло свой вклад в ее дурную славу. Многие люди не любят быть «захваченными». Они не любят никаких вмешательств в Первичный Мир или тех слабых намеков на это, которые им знакомы. Они, тем не менее, глупо и даже злонамеренно смешивают Фантазию со Снами, в которых вовсе нет Искусства,note 25 и с умственной неразберихой, в которой вовсе отсутствует разумный контроль: иллюзиями и галлюцинациями.

Но ошибка или злой умысел, порожденный раздраженной и последовательной нелюбовью, не единственные причины этого заблуждения. Фантазия так же содержит существенное препятствие: она труднодостижима. Я думаю, что Фантазия имеет не меньшую, а большую силу со-творения; но, тем не менее, практика показывает, что «внутреннюю правильность реальности» создать тем сложнее, чем более непохожи образы и переустройство исходного материала на фактическое устройство Первичного Мира. Легче сотворить подобие «реальности» с более «здравым» материалом. Фантазия тогда слишком часто остается недоразвитой; она использовалась и используется поверхностно, или только полу-серьезно, или просто для декорации: она остается только «причудливостью». Любой, унаследовавший фантастические способности человеческого языка, может говориь о «зеленом солнце». Многие могут затем представить его себе или изобразить. Но этого недостаточно — хотя уже это, может быть, более могущественная вещь, чем многие «наброски» или «извлечения из жизни», которые получают литературные похвалы.

• Предыдущая
• 9/14
• Следующая